Черные листья

— А мы кто — металлурги? — Лесняк тоже закричал, и Павел понял, что и у него, у Лесняка, нервы накручены и что разговорчиками о тишине и покойничках он старается притушить в себе чувство, похожее на ярость. — Мы кто, я спрашиваю, металлурги? Никита правильно говорит: такими цепями, как у нас делают, только новогодние елочки украшать! Кричим, кричим: мы, дескать, скоро весь космос покорим… Это, конечно, здорово!.. Но и дела земные забывать нельзя!.. Приличных цепей не могут сделать, паразиты! Черкнуть вот телеграмму кому следует: сделайте соответствующий втык тем, кто металлургией занимается, да такой втык, чтоб всю жизнь помнил!

— Высказался? — спросил Павел.

— Не высказался. Думаешь, мы не в курсе, как наш Министр с Минтяжмашем воевал? Ну вот, отвоевали свои заводы, а дальше что? Где цепи? Или это дерьмо тоже цепью называется? Чего молчишь? Не согласен? Так я тебе вот что скажу: будь я самым что ни на есть высочайшим начальником, у меня кое-кто поплясал бы. Вызвал бы в свой кабинет главного металлурга и спросил бы: «Ну как, дорогой товарищ, с работой справляетесь?» — «Так точно, высочайший начальник, все в ажуре, стараемся…» — «А что слышно насчет цепей? Не рвутся?» — «Никак нет, таких случаев в нашей практике давно не встречается…» — «Гм-м… Что ж ты, паразит, шарики мне вкручиваешь? Вчера только с шахты «Веснянка» депеша срочная пришла. Устя у них там остановилась из-за твоих дерьмовых цепей… Ну?.. Не рвутся?.. Почему металл такой даешь? Во время войны броню на наших танках никакой снаряд не пробивал, знаешь об этом? Ледоколы наши сейчас под полюсом айсберги крушат — из какого металла они сделаны, знаешь? А скребковые цепи, по-твоему — тьфу? Бери ручку и пиши: «Ввиду моего полного несоответствия прошу разжаловать меня вплоть до третьего помощника сталевара…» А теперь кругом — ар-рш! И чтоб духу твоего тут не было!»

Павел принужденно засмеялся:

— Дай бог, чтоб ты никогда не стал самым наивысочайшим начальником. Были б дровишки…

— Ничего! Без дровишек и простой хибары не выстроишь, не то что… Вон Богдан Тарасович собственной персоной показался, начнется сейчас кинодрама!

Бригадир Бурый внешне был похож на человека, который смотрит на мир глазами философа-созерцателя: копошатся, мол, копошатся людишки на земле и под землей, а для чего копошатся — и сами толком не знают. Шумят, дескать, кричат, выматывают друг из друга нервы, злятся друг на друга, будто и родились кровными врагами, а ведь все можно иначе, все можно по-хорошему, ничего ведь в этом мире все равно не изменится. Вот, мол, поглядите на меня: я человек спокойный, для меня главное в жизни — добрая улыбка, доброе настроение и доброе ко всем и ко всему отношение. Потому и взгляд у меня всегда такой спокойный, будто даже чуточку сонный, потому и движения мои неторопливы и вообще, как видите, я есть не что иное, как образец доброжелательства и полнейшей невозмутимости.

При первом знакомстве с Богданом Тарасовичем впечатление о нем создавалось именно такое: добрейшей души человек, с ним жизнь проживи — и дурного слова ни о себе, ни о ком другом не услышишь. Но потом, когда Богдана Тарасовича по-настоящему раскусишь, впечатление это менялось так, словно ты узнавал совсем другого человека, и хотя он действительно почти всегда улыбался доброй улыбкой и смотрел на тебя полусонными, тоже добрыми глазами, в которых не было ни зла, ни осуждения, ты невольно начинал думать: «А ведь с таким — страшно, такой не пожалеет, даже если тебя горе душить будет…»

Богдан Тарасович приблизился к приводу в то самое время, когда сюда уже приползли и Никита Комов, и Семен Васильев, и звеньевой Сергей Чувилов. Тут же, рядом с Павлом Селяниным, устроились Лесняк и Ричард. «Головки» с касок шахтеры поснимали и, пристроив их на коленях, оставили включенными. Свет широким снопом бил в кровлю и оттуда веером падал вниз — было вокруг светло, точно под солнцем.

Богдан Тарасович тоже снял с каски свою «головку», и хотя в этом не было никакой необходимости, осветил лицо Павла.

— Ну, Павел Андреевич, — негромко спросил он, — как тут у вас?

Павел пожал плечами и ничего не ответил. А Бурый продолжал:

— Я, знаешь, еще когда перешел ты к нам, подумал: «Значит, настоящий шахтер Селянин, если трудностей не испугался. Не всякий ведь на твоем месте решился бы на такое…» Правильно я говорю, товарищи?

И опять молчание. Никто Бурому не ответил. Смотрели на его добрую улыбку и словно в рот воды набрали. Может, потому что недолюбливали Богдана Тарасовича, может, хорошо его зная, ожидали совсем другого разговора.

Наконец Никита Комов сказал:

— Цепь оборвалась, Богдан Тарасович. Видите, стоит лава?

— Конечно, вижу. — Бурый бросил луч света в темноту лавы и повторил: — Конечно, вижу. И слышу даже, как она стоит, бедняжка. Слушаю, как она стоит, и думаю: «Вот же есть какие несчастливые люди на свете. Или, точнее сказать, невезучие. Бывает, вроде ни в чем человек и не виноват, а от него только одни беды. И сам он не рад такому, да поделать-то ничего не может. Невезучий…»