Черные листья

— Ставлю вопрос на голосование.

Однако ставить вопрос на голосование не пришлось. Далеченок вдруг поднялся со своего места, обернулся к залу, обвел ряды злыми от гнева глазами и, слегка заикаясь от волнения, сказал:

— Так? Так, значит, с бывшим шахтером и с ветераном? В шею? Вон? Сговорились? Так я вам вот что скажу: писал и писать буду. На все инстанции выйду! Нету законов, чтобы человеку за справедливость бороться запрещали. Ясно? А ты, Тарасов, еще пожалеешь. Ты еще вспомнишь Тимофея Иваныча Далеченка!

По-бычьи нагнув голову, он ни на кого не глядя, пошел к выходу, и Тарасов с чувством удовлетворения отметил, что никто из шахтеров не выразил Далеченку никакого сочувствия. Провожали его суровыми взглядами, а те, кто Далеченка раньше не знал, приподнимались и смотрели на него, как на диковину: смотреть-то на него ради любопытства можно, а знаться с ним — помилуй бог! Еще сам замараешься! И шел Далеченок, будто сквозь строй. И чем ближе к выходу, тем быстрее и быстрее, а в самом конце не выдержал, почти побежал.

А потом у Тарасова был разговор с Евгеньевым. Пряча одобрительную улыбку, секретарь горкома сказал:

— Ну, горячая твоя головушка, ты хотя приблизительно представляешь, что тебя ожидает?

— Представляю, — ответил Алексей Данилович. — Я ведь прежде чем нанести Далеченку удар, подробно с его художествами ознакомился. Подлец из подлецов! А когда-то ведь был не таким. Или и был с гнильцой?

Евгеньев пожал плечами:

— Трудно сказать. Да я сейчас и не о том. Не хотелось бы мне, чтобы доброе твое имя склонять начали. Далеченок-то ни перед чем не остановится…

— Не остановится, — согласился Алексей Данилович. — Только верите, Георгий Дмитриевич? Даже если бы мне дыба грозила, я тоже не остановился бы. Каждой клеткой своей ненавижу подлость! До помутнения в глазах! В любых ее проявлениях…

2

Вот таким люди знали секретаря парткома шахты «Веснянка» Алексея Даниловича Тарасова, таким его знал и Павел Селянин, и каждый раз, когда ему приходилось с ним встречаться, он все более и более проникался к Тарасову глубочайшим чувством уважения. Как-то он откровенно, со всей искренностью сказал:

— Не знаю, Алексей Данилович, прав ли я, нет ли, но само слово «коммунисты» не является для меня чем-то абстрактным, не имеющим определенного лица. Коммунисты — это не масса, а личности, и в каждом коммунисте я хочу видеть личность Алексея Даниловича Тарасова. Если таковой не вижу — разочаровываюсь.

— Но если все коммунисты будут похожи на Тарасова, — засмеялся Алексей Данилович, — это и станет массой. Безликой. Ты сам себе противоречишь.

— Нет, не противоречу. Возможно, я не так сказал. Мне хотелось бы, чтобы в коммунисте я видел черты человека, которого я глубоко за эти черты уважаю. Чтобы честным он был, одержимым, никогда не кривил душой…

Тарасов опять засмеялся:

— Если бы я плохо тебя знал — подумал бы, что ты льстишь. Не берусь говорить лично о себе, но о тебе позволю заметить следующее: задатки всех черт, о которых ты сказал, в тебе присутствуют. И только от тебя зависит, чтобы ты стал настоящим коммунистом.

Павел Селянин хорошо помнил эти слова и часто по ним сверял свои поступки. Поэтому после всей этой истории со злосчастной скребковой цепью он испытывал чувство стыда перед Алексеем Даниловичем. Тот факт, что Тарасов его тогда, на совещании у Кострова, поддержал, говорил, конечно, о многом, однако Павел отлично понимал: поддержал Алексей Данилович для того, чтобы не дать ему упасть, а осуждать-то он его наверняка осуждает…

Они сели за маленький столик, и Алексей Данилович сразу же спросил:

— Как Клаша? Давно ее не видел.

— Все хорошо, — ответил Павел. — Спасибо. В последнее время я и сам ее не часто вижу. То она на работе, то я. Встречаемся накоротке.

— А говоришь — хорошо, — сказал Тарасов. — Плохо это, Павел, очень плохо. Избитая истина, но все же истина: жизнь скоротечна. Не успеешь оглянуться — а она уже к концу подходит. Молодые вы с Клашей, еще не научились ценить то, что есть.

— А вы научились?

Вопрос этот, заданный Павлом не совсем обдуманно, вызвал в Алексее Даниловиче странную реакцию. Он откинул голову назад и, закрыв глаза, долго молчал, то ли собираясь с мыслями, то ли вспоминая о чем-то, связанном с этим вопросом. А Павел, глядя на него, опять подумал (так же, как в ту минуту, когда Тарасов появился в кабинете Кострова), что Алексей Данилович очень плохо выглядит и стал почти совсем неузнаваем. И опять его охватило острое чувство жалости к Тарасову, и ему вдруг захотелось по-сыновьи обнять его и посидеть с ним просто так, как сидят самые близкие люди: ни о чем не разговаривая, отдавшись своим мыслям и каким-то непостижимым образом осознавая, что мысли твои схожи с тем, о чем думает близкий тебе человек…