Черные листья

С тех пор прошло немало времени, но и теперь, вглядываясь в лицо Татьяны, Алексей Данилович не может отрешиться от мысли, что оно чем-то схоже с лицом Елены Алексеевны. Не внешне, нет, но в едва приметных морщинках у глаз, в залегших складках у рта таится даже во сне не исчезающая тревога. Сколько надо сил, чтобы постоянно бороться с этой разъедающей душу тревогой, сколько надо воли, чтобы скрывать ее! Сказать Татьяне: «Не надо носить все только в себе — мы оба все хорошо знаем… Зачем же друг перед другом таиться, зачем обманывать друг друга?..»

Он никогда ей об этом не скажет — отнять у нее пусть слабую, пусть даже иллюзорную надежду? Нет, этого он никогда не сделает…

Глава седьмая

1

В дверь осторожно постучали.

— Кто-то явился, — недовольно сказал Тарасов, поднимаясь из-за рабочего стола. — Пойду открою.

Однако недовольство его тут же исчезло, когда он увидел Павла Селянина. Кому-кому, а Павлу Алексей Данилович всегда был рад. Глядя на него, часто полушутя говорил Татьяне: «Не ревнуй к Павлу, Танюша. Не ревнуй, что питаю к нему слабость. И скажу честно: мечтаю, чтобы наш с тобой сын вырос таким же». — «А я и сама об этом мечтаю», — отвечала Татьяна.

— Заходи, соловей-разбойник! — Алексей Данилович обнял Павла за плечи и повел в свою комнату, крикнув жене: — Танюша, это Павел! Сообрази нам чего-нибудь перекусить.

Комната — кабинет Тарасова — была похожа не то на читальный зал в миниатюре, не то на библиотечный коллектор. Вдоль стен — шкафы, заставленные книгами, у окна — письменный стол, на котором в хаотическом беспорядке разбросаны технические журналы, научные и политические брошюры и вырезки из газет, а посредине комнаты — еще два небольших столика с приставленными к ним скамеечками. На этих столиках в таком же беспорядке громоздились стопки брошюр и журналов, исписанные рукой Тарасова листы бумаги и какие-то заметки, чертежи, готовальня, пять или шесть ручек и карандашей.

Как ни удивительно, но Алексей Данилович в этом хаосе находил нужную ему вещь — книгу, журнал, брошюру, вырезку — в мгновение ока, даже не задумываясь, почти не глядя. И боже сохрани, если Татьяна или сын с благими намерениями, желая навести здесь хоть видимость порядка, что-то перекладывали с места на место, что-то передвигали или даже просто к чему-то прикасались. Не обнаружив того, что ему было нужно, Тарасов мрачнел и, хотя ни на кого и не кричал, хотя никогда не устраивал скандалов, спрашивал с таким холодом в голосе, от которого и Татьяне и сыну становилось не по себе:

— Может быть, мне со всем своим имуществом перебраться на чердак? Если я и все вот это, — он глазами указывал на свое «имущество», — здесь мешаем, то… Кому понадобилось устраивать тут подобие свалки? Где, разрешите узнать, я теперь должен искать то, что мне необходимо?

Несмотря на болезнь, Алексей Данилович работал до изнурения. Он не только читал все, что так или иначе касалось его партийной работы и производства, не только интересовался теми проблемами, которые затрагивали его как человека и коммуниста, но и сам, по возможности, вносил свою лепту в решение этих проблем, и сам старался всегда быть в водовороте событий. То напишет в городскую или областную газету острополемическую статью о воспитании молодежи, то поместит гневный фельетон о каком-либо разгильдяе-хозяйственнике, загрязняющем окружающую среду отходами производства, то, тщательно подготовившись, выступит, на партийно-хозяйственном активе с каким-нибудь вопросом, настолько задевающим за живое каждого присутствующего, что нередко этот актив вдруг разбушуется так, словно это вовсе и не актив проходит, а вселенское вече. Секретарь горкома или райкома скажет Тарасову: «Ты, Алексей Данилович, полегче не можешь? В смысле кипения страстей?» На что Тарасов, не стесняясь, ответит: «Без кипения страстей разве лишь прудовая рыба существует…»

Однажды ему показали старого шахтера, ушедшего на пенсию, и спросили:

— Знаешь этого человека?

— Не знаю, — ответил Тарасов. — Знаменит?

— Знамени-ит! Всю войну прошел, хороших детей вырастил — настоящая смена. И сам когда-то гремел. От Алексея Стаханова три или четыре письма получил. В общем, рабочая косточка. На пенсию провожали — воз подарков, все, как говорят, тепло души. Прослезился старик и сказал с трибуны: «Ежели я перестану быть человеком — плюньте мне тогда в глаза…»

Год или два действительно оставался человеком. А потом превратился в сутягу. Идет к директору шахты, канючит: «Выпиши, слышь, шиферу, хату покрыть надо. Текет». — «Помилуй бог, Тимофей Иваныч, я ж тебе месяц назад выписывал, запамятовал ты, что ли?» — «Так то кухню-лестницу перекрывал, а теперь хату».

Ну, жалко обижать старую гвардию, да еще ветерана. «Давай, товарищ Далеченок, заявление, черкну резолюцию». И черкнет. А через час-два секретарша опять докладывает: «Товарищ Далеченок пришел. Сказать, что нету вас?» — «Проси! Для него я всегда есть!»