Черные листья

— Меня? На вороных? — запорожские усы Зарудного весело вздрагивали, в глазах плясали тоже веселые чертики. — За меня, голуба, весь Донбасс единогласно проголосует, если потребуется. О своих людях не говорю. Дам «добро» — на руках носить будут. Понял? И коммунисты, и беспартийные. Потому что знают: без меня шахта и дня не проживет. Громенко, директор наш, без меня — тоже как без рук… А теперь скажи: плох или хорош секретарь парткома, если шахту называют образцовой и работает она как часы? Премии горнякам — ежемесячно, «Волг» и «Жигулей» дают столько, сколько просим, в каждом доме — полная чаша. Ну? Плох, спрашиваю, или хорош секретарь парткома такой шахты?

— Плох! — вдруг отрезал Тарасов и увидел, с каким искренним удивлением посмотрел на него Зарудный. — Плох, Григорий Ильич. Прости меня, грешного, но успел я уже полюбопытствовать, чем живут твои коммунисты и беспартийные, у которых дом — полная чаша. Простишь?.. У одного проходчика спросил: «Луис Корвалан где сейчас, знаете?» — «Луис Корвалан?.. Это который с баксками в Испании бастовал?» Так, Григорий Ильич, и сказал: «с баксками». У другого спросил: «Много читаете?» Знаешь, что он ответил? «Пушкин пускай читает. А я — гроз, мне уголь ковырять надо… «Жигули» купил, хочу ее сыну подарить, а себе — «Волгу». Чтоб с шиком… Для этого не читать надо, а вкалывать…» Ну, такую беду еще можно исправить. Но вот разговорился я с твоими шахтерами о научно-технической революции. На такой, думаю, шахте, как у тебя, люди бредят ею, в крови она у них…

— И что? — настороженно спросил Зарудный.

— А то. У нас, говорят, революциями занимаются Громенко да Зарудный. А наше дело телячье. Машин на шахте навалом, на весь Донбасс хватит. Кое-где комбайн, к примеру, выйдет из строя, над ним неделями колдуют, восстанавливают. А мы ручки в брючки, поломанный — на-гора́, новенький — в забой. Насчет производительности? Об этом у товарища Зарудного спросите. Мы, по правде, рублики привыкли считать, а не проценты… Новшествами у нас инженеры занимаются, инженеров Зарудный и Громенко подобрали толковых. Нам скажут: делать вот так и вот так — мы и делаем. Остальное нас не касается…

— Сгустил, сгустил! — покачал головой Зарудный. — Да ладно, прощу. От зависти человек чего не наговорит. А у тебя, на «Веснянке», слыхал, не ладится? Или врут?

Алексей Данилович горячо спорил с Зарудным, не стесняясь, называл вещи своими именами.

— Делец ты, Григорий, делец в плохом смысле слова! И какой ты, к черту, воспитатель, когда тебя самого воспитывать надо! «Слезу мощную пустим, припугнем, за грудки схватим!» Понахапал комбайнов, стругов, цепей, даже два комплекса новых на складе лежит… А другим? За счет государства капиталы наживаешь?

Спорил с Зарудным Алексей Данилович, ругался, но, странно, даже в самом пылу, на самой точке кипения вдруг словно кто-то сдавит сердце, и он, ощутив острую боль, на полуслове остановится, будто споткнется, и смотрит на Зарудного так, точно не узнает его. Зарудный спрашивает удивленно: «Ты чего, Алексей?» — «Ничего, — отвечает Тарасов. — Я сейчас…»

…Что же общего между Еленой Алексеевной и Татьяной, почему они теперь вместе приходят и стоят перед ним неразлучными сестрами-близнецами?

Да, лучше бы ему было не встречаться с Еленой Алексеевной. Тарасов старался забыть все, о чем она ему рассказала, но цепкая его память не выпускала ни одной детали, и шаг за шагом перед ним проходила жизнь этой женщины, вплоть до рокового дня, когда она, отравившись угарным газом, упала на пол. И ему казалось, что вместе с ней падает и Татьяна. Он хорошо помнил ее слова: «Если что случится — я не переживу. Я и дня не смогу без него… Я просто не захочу без него жить! Какой будет смысл?!» Бежать, сейчас же надо к ней бежать, распахнуть окно, чтобы она глотнула свежего воздуха!

Зачем он от нее уехал? Как мог оставить ее одну? Только сейчас Алексей Данилович вспомнил, какими глазами она смотрела на него, когда они прощались. Нет, не поверила Татьяна, будто ему действительно надо было уезжать по делам. Все она тогда поняла. И теперь страдала, не зная, что делать.

— Ты чего, Алексей? — уже встревоженно спрашивал Зарудный, видя растекшуюся бледность на лице Тарасова и его отсутствующий взгляд. — Что с тобой, голуба?

— Мне надо возвращаться, — говорит Алексей Данилович. — Сейчас же…

— Возвращаться? Да поживи еще хоть недельку. Съездим с тобой на другие шахты, поглядишь, как там. Куда тебе торопиться?

А он больше не мог и одного дня, и одной минуты. Все для него потеряло интерес, горячие споры с Зарудным казались ему пустыми, никчемными, и сам Григорий Ильич вызывал в нем неприязнь своим самодовольным видом и своими рассуждениями о необходимости «добывать».

К черту все, ему сейчас нужно быть с Татьяной!

* * *