Черные листья

— Елена Алексеевна, ну чего вы так волнуетесь! Не на лыжах же ходит по тайге ваш муж — на самоходке передвигается. На са-мо-ход-ке! Машина такая есть, на гусеничном ходу, знаете? Вот на ней он и примчится к вам, можете не сомневаться…

Ночь она, конечно, не спала. Прислушивалась, как от лютого мороза потрескивают деревья, и разгоряченное ее воображение рисовало картины одну страшнее другой. Разве самоходка не может сломаться? Разве не может сбиться с пути и завязнуть в многометровом сугробе? Мороз — под сорок, долго ли пройдешь пешком, по пояс погружаясь в рыхлый снег? Упадешь, обессилев, и тут же застынешь, закоченеешь, превратишься в ледышку…

Она и вправду была недалека от истины. С той лишь разницей, что эта самая машина на гусеничном ходу, не доехав километров пятнадцать до управления, провалилась в неглубокую речушку, покрытую льдом и толстым слоем снега. Водитель и Федор, по грудь мокрые, выбрались из кабины и побежали к домику лесничего — по словам водителя, домик этот находился в четырех-пяти километрах от речушки. Уже через несколько минут все на них обледенело, унты превратились в бесформенные глыбы льда, на шубах висели толстые сосульки. Они падали, снова, помогая друг другу, поднимались и то шли, то ползли по сугробам, с каждой минутой теряя силы. Последние метры Федор тащил водителя на себе — тот уже был почти в полном беспамятстве и просил лишь об одном: не трогать его, дать ему поспать, тогда он сам доберется до избушки.

Привезли Федора домой в полдень тридцать первого декабря. Черное лицо, черные руки, во многих местах висит почерневшая содранная кожа. Увидев жену, он слабо улыбнулся и сказал:

— Не горюй, детка, как-нибудь выкарабкаемся.

Но выкарабкаться ему было не суждено. Началось крупозное воспаление легких, такое острое, что уже на третий день он потерял сознание и больше не приходил в себя. Елена Алексеевна, день и ночь сидя у его кровати в областной больнице, сама почернела и лишь чудом сохраняла силы, чтобы выдержать до конца. А когда похоронила его и возвращалась с кладбища, вдруг почувствовала, что и ее жизнь вместе со смертью Федора кончилась и ждать ей в этой жизни больше нечего. Она и сама удивилась, что мысль об этом не вызвала в ней ни отчаяния, ни смятения, ни страха — все было хотя и не совсем естественным, но логичным, на ее взгляд, завершением…

Однако о том, как должно произойти это завершение, Елена Алексеевна вначале не думала. Она просто сказала себе, что жить без Федора не может и не хочет — никакого в этом нет смысла, вот и все. Если бы Федор был другим, если бы она теперь с такой поразительной ясностью не вспоминала тот день, когда Федор сидел у печки и молчал, глядя на языки пламени и с трудом, наверное, осмысливая ее рассказ об измене, а потом, когда она уже решила, что все для нее кончено, вдруг по-отечески мягко сказал «Не надо, детка», — если бы не все это, Елена Алексеевна, пожалуй, не испытывала бы сейчас того чувства полной безысходности, которое к ней пришло. Но как она сможет примириться со смертью  т а к о г о  человека, для чего ей нужна жизнь без него?!

Однажды, сидя в одиночестве перед окном и бездумно глядя на злую поземку, наметающую у деревянных изб длинные сугробы, Елена Алексеевна вдруг почувствовала легкое головокружение и все учащающееся сердцебиение. Вначале она не обратила на это внимания, но когда у нее как-то непривычно зашумело в ушах, обернулась, посмотрела на печную задвижку — и сразу поняла: в рассеянности она слишком плотно прикрыла трубу, и теперь в комнату проникает угарный газ.

Не торопясь, она встала, медленно подошла к печке и долго стояла в неподвижности, словно оцепенев, потом, так же не торопясь, подняла руку к задвижке, но тут же вновь опустила ее и на несколько шагов отошла подальше, почти физически ощущая, какая великая путаница происходит в ее мыслях. Еще минуту назад она ни о чем не думала, и мысли, и чувства ее были притуплены, Елена Алексеевна скорее напоминала сомнамбулу, чем нормального человека, — возможно, такое состояние и защищало ее до сих пор от рокового шага, который она должна была сделать. Но сейчас все изменилось. То, что долгое время в ней подспудно созревало, становилось реальностью: угарный газ, кругом — ни души, все произойдет быстро и, как говорят, не очень болезненно…

И она заметалась. Боясь, что в последний момент ее может остановить страх, Елена Алексеевна действовала с лихорадочной поспешностью. В первую очередь закрыла на ключ двери, потом бросилась к шкафу, отыскала свое траурное платье, в котором хоронила Федора, надела его, нашла в шкатулке подаренный Федором маленький золотой медальончик, хотела надеть на шею, но раздумала, а вместо этого схватила со стола фотографию, где они были сняты вместе с Федором в день свадьбы, и, прижав ее к лицу, заплакала, подумав, что прощается и с ним, и с самой собой. Прощается навсегда. Никогда больше ничего не будет.