Черные листья

Недели через две она совсем уехала оттуда. Вернулась в свою Кадиевку и с тех пор живет с матерью, живет, если можно назвать жизнью то, что с ней происходит. Порой ей кажется, будто все остановилось в ту самую минуту, когда она бросила горсть земли в могилу Федора, все тогда кончилось, и круг замкнулся. Порой она хочет вырваться из этого круга, сбросить с себя непосильную ношу, отключиться от прошлого, но как это сделать, если все ей без Федора постыло, все пусто! Умереть бы, но умереть своей смертью, чтобы не повторять все то страшное, что она в свое время пережила.

…Уже рассветало, но донецкая степь — мокрая, почерневшая, тоскливая — едва-едва проглядывалась сквозь мглу, и поезд, казалось, с трудом протискивается сквозь нее, оставляя позади тусклый, размытый свет еще не погасших фонарей полустанков и разъездов. Невдалеке ползли в обратную сторону терриконы, курились, как потухшие вулканы, и дым смешивался с грязными, рваными по краям тучами, придавившими безлюдную землю.

Елена Алексеевна, закончив свой рассказ, долго сидела молча, глядя в мокрое окно на степь, а потом обернулась к Тарасову и спросила:

— Вы, наверное, думаете: зачем я вам обо всем этом поведала? Думаете так?

— Нет, не думаю, — ответил Тарасов. — Человек не может носить в себе свое горе, замкнув его на замок…

— И все же, если бы я не была уверена, что мы больше никогда не увидимся, я не стала бы открывать этот замок. И потом… Что-то в вас есть такое, Алексей Данилович… Хочется сразу вам довериться… Скажите, вы счастливый человек? Почему мне все время кажется, будто и вы носите в себе какое-то горе? Мне это только кажется?

— Да, — улыбнулся Алексей Данилович. Взял ее руку и поцеловал. — Вам это только кажется… И знаете, что? Не могу сказать, откуда у меня такое убеждение, но оно есть, вот здесь: в вашей жизни еще много будет хорошего. Вы только держитесь, не отчаивайтесь. Придет время, и вы встретите человека, который поможет вам забыть…

— Забыть? — Елена Алексеевна взглянула на Тарасова так, словно он и удивил ее, и чем-то разочаровал. — Забыть Федора?

— Нет, — мягко ответил он. — Федора вы, наверное, не забудете. Я говорю о горе…

5

Шахта, куда Алексей Данилович тогда приехал (приехал он именно на эту шахту потому, что здесь секретарем парткома работал его давний приятель Григорий Ильич Зарудный — маленького росточка человек с усами запорожского казака, глазастый, суетной, «наикращей души людына», как о нем отзывались горняки), была одной из тех шахт, побывав в которой, можно было сказать: это и есть будущее угольной промышленности. Все здесь поражало воображение — и вошедшая в обиход, никого уже не удивлявшая электроника, и новейшей конструкции пульты управления, и почти полная, какой Тарасов до сих пор нигде не видел, механизация всех трудоемких процессов, и даже та, не совсем обыкновенная, атмосфера, в которой жили здесь люди: все, казалось, были довольны («Или самодовольны?» — почему-то подумалось Тарасову), но работали хотя и хорошо, однако без увлечения, словно уже всего достигли и искать больше нечего. А если и надо что искать, то за них это сделают другие.

Григорий Ильич Зарудный, не скрывая своей гордости, говорил Тарасову:

— Ты, голуба, гляди-поглядывай да на ус наматывай — не кино перед тобой, не фантастика, а жизнь. Думаешь, небось: так ведь этаких шахт в стране раз-два — и обчелся! Правильно! Правильно, голуба, раз-два — и обчелся! А кто нам мешает построить не один-два подобных уникума, а десятки, сотни? Кто? Тебе государство на технический прогресс деньги дает? Дает. И тебе дает, и всем, кто просит. За чем же дело?

— А все остальное, помимо денег? — улыбаясь, спрашивал Тарасов.

— А все остальное добывать надо. Под лежачий камень вода не течет, знаешь? «Стучитесь — и откроется!» Слыхал такое? Я, голуба, со своим директором на месте не сижу. В министерстве, в ЦК республики, в обкоме — нас везде, как облупленных, знают. Где слезу мощную пустим, где припугнем консерватизмом, где за грудки, кого надо, схватим да встряхнем… А ты как думал? Бывало, приходим в кабинет какого-нибудь важного начальника, спрашиваем у секретарши: «Хозяин дома?» — «Нету говорит, и сегодня не будет». Садимся, ждем. Час, другой. Секретарша — как на иголках. Будто на шилах сидит. А потом и взмолится: не велел, мол, никого принимать. Ну, другое дело: никого, может, и не примет, а насчет товарищей Громенко и Зарудного — позвольте…

Зарудный, похлопывая Алексея Даниловича по плечу и спине, довольно смеялся и поглядывал на него откровенно-вопросительно: одобряет? завидует? восхищается?

Тарасов не одобрял, не завидовал и не восхищался, морщась, будто касторки глотнул, спрашивал:

— Так кем же ты теперь работаешь, Григорий Ильич? Снабженцем? Толкачом? Вымогателем? А я-то думал, что ты по-прежнему секретарь парткома. Тебя что, на вороных прокатили?