Черные листья

«…Да, трудно, трудно будет расшевелить такого человека, как Богдан Тарасович, — думал сейчас Павел. — И рабочей гордости в нем не гора, и честности не море… С Симкиным тоже легче не будет. Особенно после этого совещания у Кострова. Не надо было цеплять Симкина, не надо было настраивать его против себя. Черт меня подери, когда же я научусь быть покладистым человеком?!»

Клаша сидела в другой комнате, готовила какой-то срочный материал для газеты. Посидит-посидит, потом встанет и, как Павел, начинает шагать из угла в угол. Туфли сбросить забыла, стучит каблучками по паркету — то быстро-быстро, то совсем медленно: наверное, вынашивает какую-то мысль. «Не работа, а каторга у этих журналистов, — думает Павел. — Как заведенные. Все у них срочно, все первостепенной важности. Давай-давай! И недоброжелателей у них больше, чем друзей. Недоброжелателей, как говорят, навалом. Чуть-чуть зацепят человека — уже готово. Не то что здороваться перестает — волком глядит!»

Павел тихо вошел в комнату Клаши, остановился у двери, прислонившись плечом к косяку. Клаша, наклонившись над столом, что-то писала. Во всей ее позе — в приопущенных плечах, в безвольном наклоне головы, в ссутулившейся спине — чувствовалась смертельная усталость. Но когда Павел через минуту-другую шагнул к ней, она встрепенулась, словно чего-то испугавшись, и, кажется, прикрыла руками какие-то исписанные листы бумаги.

— Ты что, Клаша? — спросил Павел. — Я напугал тебя?

— Да, напугал, — призналась Клаша.

Он подошел к ней, сел рядом. Клаша продолжала прикрывать исписанные листы руками, и Павел, засмеявшись, сказал:

— Понимаю. Спрячь все это на время в стол. А спрашивать я ни о чем не буду… Десяток минут о том о сем поболтаем для разрядки…

Однако Клаша теперь решила ничего не прятать. Убрав руки, она вдруг проговорила:

— Статья о тебе. О твоей, так сказать, деятельности. Смотри: «Начальник участка шахты «Веснянка» А. Симкин»…

— Цепь? — спросил Павел. — Селянин — жулик? Рецидивист? Пять лет ему в условиях строгого режима?

Клаша покачала головой:

— Пытаешься шутить? А ты не шути, Павел. Все это значительно серьезнее, голубчик. Понял?

— Почему — голубчик? Ты никогда так меня не называла. Зачем так едко?

— Это не я. Это редактор нашей газеты: «Продрать Селянина. Зарвался голубчик… Дайте острее, чем у Симкина. Надо учить их, голубчиков». Что ты теперь скажешь? Смешно? Будешь продолжать шутить?

Такой Клашу Павел ни разу еще не видел. Обычно мягкая, ровная, никогда не скрывающая от Павла свою нежность к нему, сейчас она была непривычно жесткой, словно Павел нанес ей личную обиду, и Клаша не в силах ему этого простить. Даже в глазах ее он видел какую-то непонятную непримиримость к себе, что и удивило Павла, и оскорбило.

— Я пыталась упросить редактора не давать этого материала, — сказала она раздраженно. — Не знаю, не уверена, следовало ли мне это делать. Знаешь, чем все кончилось? «Какого дьявола вы разводите тут антимонию! — заорал на меня редактор. — Вы тут работник редакции, а не жена Селянина! Извольте исполнять свой долг журналиста, а дома можете делать со своим голубчиком все, что вам заблагорассудится. Ясно?»

Она все так же раздраженно отшвырнула от себя статью Симкина и спросила:

— Что я, по-твоему, теперь должна делать? Посоветуй, ты ведь, как я вижу, настроен довольно благодушно.

— Исполнять долг журналиста, — сухо сказал Павел. — Чтобы на тебя не легла тень неблаговидных поступков «голубчика» Селянина. Другого совета я дать тебе не могу.

— Какое рыцарское благородство! — воскликнула Клаша. — Если, конечно, не принимать во внимание такого пустяка, что тень твоих неблаговидных поступков на меня уже легла.

— А ты в послесловии — я говорю о статье Симкина — можешь отметить: так, мол, и так, я, Клавдия Селянина, никакой ответственности за действия своего мужа нести не собираюсь, действия эти категорически осуждаю, посему прошу считать меня чистенькой и ни на йоту к его поступкам непричастной. Разве это не выход? Сразу все станет на свое место…

— Ты не паясничай! — крикнула Клаша. — Лучше постарайся понять меня. Герой!

— Потише! — заметил Павел. — Недавно я проходил медкомиссию, и там никто не нашел меня глухим. Это во-первых. А во-вторых — здесь не базар…

— Базар? Ты думаешь, о чем говоришь? Тебе не стыдно?

Павлу было стыдно. Но он не мог подавить в себе чувства обиды… «Голубчик!..» Плевать ему на редактора, но Клаша… Зачем она повторяет?

Взвинченный до предела, Павел схватил со стола статью Симкина и быстро начал читать. Статья была весьма острой, кое-где рукой Клаши были зачеркнуты особенно сильные слова и вставлены на их место другие, смягчающие, но суть от этого не менялась. Симкин, к его чести, не очень останавливался на эпизоде со скребковой цепью, но упоминал о нем не раз, и Павел понимал, что добивался он того, чтобы стала статья еще острее, чтобы на нее обратили внимание. Главное в статье — это развенчание «теории», его взгляда на тот необходимый поворот в душах людей, который должен происходить в связи с научно-технической революцией.

Симкин, высмеивая Павла и поучая, писал: