Черные листья

— Но нужен толчок извне, — сказал Павел. — И, видимо, очень сильный. Что явилось толчком для Симкина? — Он внимательно посмотрел на Клашу, точно она и должна была ответить на его вопрос, и неожиданно закончил: — Я благословил бы свою судьбу, если бы Симкин занял хотя бы нейтральную позицию. Пусть выжидает, пусть наблюдает, анализирует, делает переоценку ценностей, но не мешает. Большего я пока ничего не хочу.

Клаша улыбнулась:

— Не так уж мало ты и хочешь. Если бы нам никто никогда не мешал, мы все обленились бы от спокойной жизни. Хотя, говоря откровенно, иногда уж очень хочется пожить поспокойнее. Совсем немножко — неделю, две, месяц. Чтоб ни-ни… Чтоб никто тебя не дергал, не помыкал тобою, не кричал на тебя: «Я вас, голубчики, насквозь вижу!» — Она тяжело вздохнула и отрицательно покачала головой: — Нет, такого, наверное, наш брат дождется не скоро…

Клаша почти никогда не жаловалась Павлу на те неурядицы, которые были у нее на работе. Спросит, бывало, Павел: «Ну, как там у тебя? Что-то не нравится мне твой вид. Устаешь, нервничаешь?», и Клаша уклончиво ответит: «А кто не устает? Кто не нервничает?»

В последнее время ей действительно приходилось трудно. В отдел, где Клаша работала, пришел новый заведующий — бойкий газетчик с нагловатыми глазами неопределенного цвета, с копной небрежно зачесанных назад черных волос и такими белыми зубами, что казалось, будто они и созданы только для того, чтобы своей белизной слепить окружающих. И он слепил, открывая рот в улыбке даже тогда, когда был зол и распекал кого-нибудь за допущенную ошибку.

В первый же день он, представляясь, сказал:

— Игорь Великович. Двадцать восемь. Холост. Газетчик с шестилетним стажем.

Клаша спросила:

— Простите, ваше отчество?

— Писателей и журналистов среди своих принято называть просто по имени. У меня претензий не будет.

— А все же? — не унималась Клаша. — У нас, даже среди своих, старших принято называть по имени и отчеству.

Великович окинул Клашу изучающим взглядом, чуть-чуть дольше задержав его на полуприкрытых ее коленях, ослепительно улыбнулся:

— Если вам так угодно, пожалуйста: Игорь Ефимович. А вы, кажется, и есть Клаша Селянина?

— Клавдия Алексеевна Селянина, — твердо, строго глядя в нагловатые глаза Великовича, ответила Клаша.

— Вот как! — не то хмыкнул, не то промычал Великович. И добавил: — Оч-чень приятно…

Он не понравился ей с самого начала. Клаша старалась убедить себя, что о человеке нельзя судить по первому впечатлению, что надо к нему повнимательнее присмотреться и получше узнать его, но, помимо воли, неприязнь ее росла, и приходилось прилагать немало усилий, чтобы эту неприязнь не показать. Великович же вел себя с Клашей подчеркнуто любезно, выказывая ей особое внимание, иногда, словно бы в шутку, пытаясь за ней ухаживать и натыкаясь на холодную сдержанность, не сердился, но и не оставлял своих намерений завоевать Клашино расположение.

Однажды он поручил ей написать статью о заводе «Гидропривод» — своего рода уникальном предприятии, только-только набирающем силу, но в перспективе настоящем гиганте, который уже теперь занимал одно из ведущих мест в промышленности города.

— Там тьма-тьмущая беспорядков, текучесть, неразбериха, планы трещат, — напутствовал он Клашу. — Надо дать остро, не щадя никого. Не бойтесь пересолить, это пойдет им лишь на пользу. — И доверительно добавил: — Есть предположение, что кое-кто из вышестоящих работой «Гидропривода» недоволен. Материалу даем зеленую улицу.

Клаша с присущей ей энергией взялась за дело. Великович оказался прав: на заводе действительно была уйма беспорядков, и была текучесть, и план завод еле-еле тянул. Но люди там работали с полной отдачей, с тем увлечением, которое рождается неистребимым желанием сделать для своего детища все, что было в силах. Многое коллективу мешало — задерживались кооперированные поставки материалов и оборудования, не хватало рабочих, подводили с вводом новых мощностей строители…

Нет, не могла Клаша, «никого не щадя», написать разносную статью. В тех недостатках, которые ею были обнаружены, она видела, в первую очередь, болезни роста. И считала их если и не естественными, то, по крайней мере, многое объясняющими. Однако главное, почему она не могла выполнить поручение Великовича, заключалось в другом: обрушиться на людей, думала Клаша, которые уже полюбили свой завод и отдают ему все свои душевные силы, — значит, не только оскорбить их чувства, но и притушить их порыв. Люди наверняка опустят руки — в этом можно не сомневаться. А разве не в обратном должен видеть свою задачу журналист?!

И Клаша пошла по другому пути: написала большой очерк, так его и озаглавив: «Болезни роста». Говоря о трудовых буднях, показывая лучших рабочих и инженеров, она в то же время подвергала критике и те явления, которые мешали работе всего коллектива. У нее не было и тени сомнения, что очерк в редакции будет принят положительно и заслужит одобрение.

Принесла она его после обеденного перерыва — часа в два или три. Великович, не читая, взвесил несколько печатных страниц очерка на руке, заметил: