Черные листья

Батеев включал привод сам. Включал осторожно, прислушиваясь к работе мотора, втайне надеясь, что струг все же продвинется, хотя на несколько сантиметров. Мотор привода надрывно гудел, цепи натягивались так, будто они были вот-вот готовые лопнуть струны, а установка не двигалась с места. Батеев снова и снова нажимал кнопки пуска, переключал движение на обратный ход, замечая при этом, что пальцы его нервно и напряженно вздрагивают, и ощущая, как все в нем нервно дрожит от этого крайнего напряжения, но ничего сделать не мог — струг стоял на месте.

Тогда Батеев попросил Кострова:

— Я полезу туда, а ты останься здесь. Будешь включать.

Он торопливо, цепляясь каской за кровлю, пополз в лаву. У струга, согнувшись в три погибели, ползали начальник участка Каширов, Луганцев и Озеров. Рабочие очистного забоя и Руденко сгрудились чуть поодаль, о чем-то негромко переговариваясь. Батеев услыхал, как кто-то из них незлобиво сказал:

— Дохлое дело, братцы. Когда баба чего-то не хочет — будь здоров, к ней не подлезешь… А наша Устя — баба, видать, особо настырная…

Каширов раздраженно крикнул:

— Хватит болтать! Другого дела не найдете?

— Так и есть, не найдем, товарищ начальник, — ответили оттуда. — Может, что посоветуете?

— Посоветую попридержать языки! — еще больше раздражаясь, выкрикнул Каширов.

А Батеев проговорил:

— Не надо, Кирилл Александрович. Не надо нервничать…

Сам он старался казаться спокойным, хотя бы внешне, но это ему не удавалось. Ползая у струга, он натыкался руками на острые куски антрацита и породы, сбивая в кровь пальцы, и никак не мог вспомнить, куда же делись его рукавицы. А они были засунуты за пояс, и стоило ему пошарить там рукой, как он сразу же их нашел бы. У него вдруг потухла «головка», и, вместо того чтобы снова включить ее, Батеев сказал Луганцеву: «Да посветите же, неужели трудно догадаться!» Сказал почти с таким же раздражением, как говорил Каширов, но сам этого совсем не заметил, и никто, кажется, этого тоже не заметил, а может быть, просто сделали вид, что ничего не замечают — трудно ли было понять, в каком состоянии находится директор института!

Потом он крикнул Кострову:

— Включайте, Николай Иванович!

Струг вздрогнул. Но с места не сдвинулся.

— Дайте обратный ход!

И опять струг задрожал, однако вгрызшиеся в пласт резцы не продвинулись ни на сантиметр. Луганцев заметил:

— Видимо, крепость угля…

— А на стенде была меньшей? — бросил Батеев. — Вы ведь знаете — давали максимальную.

…Каширов, Луганцев, Озеров, Костров и Батеев не выходили из шахты почти до вечера. Измученные, голодные, грязные, они искали и искали причины внезапно ошеломившей их неудачи и не верили, что ничего не найдут, не могли в это поверить, потому что никому из них не хотелось расставаться с надеждой, окрылившей их в первые дни работы струга. Верить им в это не хотелось, но, помимо их воли, сомнения уже закрадывались в их души, хотя они и старались их отогнать.

Костров, опустившись на глыбу породы, сидел, закрыв глаза. Конечно, он предвидел, что рано или поздно им придется столкнуться с неизбежными в таких случаях трудностями, но чтобы они возникли вот так сразу, с первых же шагов… И преодолимы ли они, не повторится ли та же история, которая не так уж давно произошла на его шахте с породопогрузочной машиной новой конструкции? Технические характеристики этой ППМ тоже сулили немало хорошего, проходчики обрадовались новой машине так, будто уже видели в ней воплощение давнишней своей мечты: ускорить проходку горных выработок, хотя бы процентов на двадцать-тридцать. Но сколько ни бились над ней, теряя драгоценное время, так ничего и не получилось. Вдруг обнаружились крупные недоделки, просчеты в проектировании, и от машины пришлось отказаться. Кажется, кто-то из заместителей начальника комбината (кто — Костров уже не помнил) сказал ему:

— Нам понятно, Николай Иванович, ваше желание прочно оседлать того конька, которого принято называть техническим прогрессом, мы и сами не прочь поскакать на этом коньке полным, как говорят, аллюром, но… не в ущерб государственному плану добычи угля. Нельзя, дорогой мой, скакать очертя голову — можно ее сломать…

Нет слов, в чем-то там, на комбинате, правы — план есть план и никому не дозволено его не выполнять. Но, с другой стороны, какие-то временные потери неизбежны. Именно временные — разве в этом можно сомневаться? Новое всегда пробивает себе дорогу в муках, это ведь старая, как мир, истина, с которой нельзя не считаться. А кое-кто считаться с ней не желает… «И поэтому ты, — сказал самому себе Костров, — должен искать выход самостоятельно. — Он невесело улыбнулся. — Помня, что скакать очертя голову нельзя — можно ее сломать…»

На какое-то мгновение мелькнула мысль: «Пока не поздно, надо вернуть «УСТ-55» институту и снова переключить лаву на комбайн. Иначе мы увязнем в желании довести дело до конца и через несколько дней уже не в силах будем от этого желания отказаться. А план… План полетит ко всем чертям, и тогда мне несдобровать».