Черные пески

– Пойдемте, - певуче зазывала Оленка, поглядывая на роддарца. - Мы костры жечь будем, песни петь. У нас же не просто так, у нас Динка петь будет.

– А кто такая Динка? - спросил Дымок.

– Так внучка нашей медуницы. Ну, пойдете?

– А чего же не пойти. Митька, эй, глаза протрешь. Да оторвись ты, пойдем, сходим.

Оленка смотрела бесхитростно, по-детски выжидательно, и видно было, как ей хочется заявиться на посиделки с двумя такими кавалерами.

– Пойдем, - постарался улыбнуться Митька.

– А Динка эта - хорошенькая? - поддразнивая, спросил Дымок.

– Будет, - кивнула Оленка. - А пока - я лучше. Внучка медуницы оказалась тощей и угловатой, как обычная тринадцатилетняя деревенская девчонка. Вот только волосы - длинные, густые, цвета гречишного меда, выделяли ее среди прочих.

Как обычно бывало, поначалу не пели. Шушукались и хихикали нарядные девушки, причмокивали, катая во рту медовые тянучки. Степенно переглядывались парни, не пожалевшие ради такого вечера парадные рубахи: нужно же показать перед гостями, что они не лыком шиты, а кавалеры хоть куда. В других местах стоило бы опасаться, а ну как намнут приезжим бока - так, для порядку. Но в Миллреде гостей не тронут, пока, конечно, они будут вести себя вежливо.

Но вот вскинула Оленка голову, бросила звонко, певуче:

Я на камушке сижу, Туесок в руках держу.

Девушки подхватили дружно:

Подойди ко мне, милок, Спробуй, милый, мой медок.

Миллредские песни были похожи на илларские и на те, что пели на берегу моря или в ладдарской деревушке. Везде девушки просят у Дайны послать им суженого или жалуются Матери-заступнице на неверного возлюбленного, готовы позлить наглеца частушкой или подбодрить намеком робкого ухажера. Низались песни одна на другую, голос Динки вплетался в них робко, как позволительно младшей при такой певунье Оленке.

Кострам уже скормили весь хворост. Вечерняя прохлада заставила девушек закутаться в расшитые пчелами и цветами платки.

– А теперь ты спой, Динка, - попросила Оленка. - Для гостей спой.

У девочки был тонкий, хрупкий голосок, казалось, без опоры низкого, бархатистого Оленкиного, он сорвется. Но нет, вытягивала - совсем безыскусно, но очень мило; в общем-то, ничего удивительного в ее пении не было.

Динка пошла вокруг костра, но напрасно другие пытались поймать ее взгляд - внучка медуницы встала перед гостями. Митька вдруг перестал понимать слова, да они были и не нужны, как не требовались, скажем, от клавесина или флейты. Тихий вздох тоже был как музыка, но означал - песня закончилась. Динка улыбнулась, погладила Дымка по волосам.

– Ой ты какой! Всех любишь - и никого. Сегодня, вон, Оленка по нраву, а завтра и не вспомнишь.

У костра засмеялись, а певунья горделиво повела подбородком, тронула ладошкой затейливо уложенную и перевитую лентой косу.

– Но смотри, зацепит сердце какая красотка, живота не пожалеешь, лишь бы она твоей была. Отча-а-аянный, - протянула Динка с укором и восхищением.

– Эй, Оленка, а он тебе как, по нраву? - крикнул кто-то из девушек.

– Все вам расскажи, - фыркнула та.

– А ты другой. - Внучка медуницы повернулась к Митьке. - Тебе всех не надо, тебе одну, и чтобы любила. Но ты глупый. Тебя любят, а ты не видишь.

– С чего ты взяла?

– Песня сказала.

– Ну и кто же меня любит? Пожала угловатыми плечиками:

– Сам ищи.

Ерунда, хотел отмахнуться Митька, но еще помнилась песня, и теперь чудилось в ней обещание: любят.

Динка отбросила с лица густые пряди цвета гречишного меда, глянула внимательно.

– А еще тебя что-то вот здесь грызет, - смуглая ладошка коснулась его груди, и Митькино сердце толкнулось, отвечая. - Пойдем.

– Куда?

– К бабушке. Ну пойдем же. - Она взяла Митьку за руку и повела за собой, словно младшего братишку. Их проводили почтительным молчанием.

В доме медуницы светилось окно, за стеклом сидела кошка и терла голову лапой.

– Видишь, гостей намывает! - показала Динка.

– Какой из меня гость? - Митька вырвал руку. - Зачем?

– Вот чудак! Тебе же надо, пойдем.

Столько в голосе девочки было уверенности, что княжич шагнул в калитку. Прошли тропкой вдоль дома; пес на привязи заворчал, но облаивать не стал. В темных сенях густо пахло травами и ягодой. Динка толкнула дверь, и Митька увидел медуницу. Женщина стояла у стола и процеживала через тряпицу молоко. В ее темно-медовых волосах лежала седая прядь.

– Ну что встал на пороге? Проходи. Повечеряешь с нами. Динка, достань посуду.

Митька переминался у двери, глядя, как Динка расставляет широкие деревянные тарелки и щедро сыплет в них первую пахучую землянику.

– Вы зовете меня за стол, а я был с теми, кто убивал вас. Там, в Валтахаре. И потом - тоже.

Динка со стуком уронила на стол деревянные ложки, испуганно оглянулась на бабушку. Медуница качнула головой.

– Сейчас ты пришел не как враг. Садись.

Он не должен был переступать порог, но, повинуясь ласковому голосу, прошел к столу.

В тарелку полилось молоко, тягуче опустился мед.

– Ешь.

Митька послушно взял ложку. Обычно любимое лакомство сейчас казалось безвкусным.

– Ты теряешь виллен, - сказала медуница.

– Что?