Черные розы для снайпера

До своей машины Ева доехала на такси. К этому времени ее развезло настолько, что она расслабилась, перестала думать про работу, зашла в ночную забегаловку, потребовала сметаны и чашку кофе. Глотая редко употребляемую ею сметану, Ева вспомнила повара Казимира: это был его секрет быстрого выхода из опьянения – кусочек сливочного масла или пару ложек сметаны после водки, а через десять минут – кофе. Как в испорченном кино, перед ней возникла набережная в Стамбуле, холодный ветер над серой водой. Потом – тело Казимира в морге. Далила сказала, что он умер на катере, так и не узнав, успела Далила открыть под водой крышку сундука, в котором Еву топил Хамид-паша, или нет. Странное ощущение сердца Казимира, выстукивающего сейчас время для нее, живущей, – замедленные секунды пульсирующей крови. Под эту пульсацию в висках она вдруг вспомнила китайца – слугу адвоката, подобравшего ее на пляже. Как же звали китайца? Черт… Грустный Олень? Да, его звали Грустный Олень. Еще год назад казалось – в жизни не забыть, а услужливая память уже готовит местечко для новых имен, стирая старые. По странному уговору с собственной памятью Ева редко вспоминала мужчин, убитых ею. Этих память убирала первыми, пряча в тайнички, захлестывая ассоциациями и нервным восторгом обжигающих моментов любви тела. Вот и сейчас, только подумав про нож, так удачно запущенный ею в шею Феди Самосвала в танце, она сразу же вспомнила Хрустова, бежавшего трусцой по стамбульскому пляжу в пять утра, запах его тела, когда он взял ее на руки и нес к машине адвоката – почти безжизненную куклу в золотой кольчуге, украшенной бриллиантами. Он назвал ее тогда… Танцоркой, точно. Он сказал: «Попалась, танцорка?» Нет. «Поймал я тебя!»

– А я сказала, что еще неизвестно, может, он просто напоролся на меня на свою беду. – Ева вдруг услышала, что говорит вслух. Брезгливо отодвинув стаканчик со сметаной, она глотала горячий кофе, оторвавшиеся слезы капали в густую жидкость и исчезали в ней без следа. – Да что же это такое! – возмутилась Ева, вытирая щеки. – Вот наказание, честное слово, что же я реву, как дура, когда все получилось! У меня все хорошо. – Она резко встала, скрежеща по плиткам пола металлическими ножками стула.

Она ехала за город, изо всех сил стараясь не превышать скорость. А казалось, что надо спешить, опьянение почти прошло, и чистый дух летней ночи ворвался в открытые окна машины, как только она отъехала за тридцатый километр. Сразу же стали слипаться глаза: до этого Москва дышала в лицо бессонницей и напряжением. В деревне лаяли по очереди все собаки, передавая о ней информацию, вибрировали раздутыми брюшками лягушки в пруду, заглушая собачий лай. Она улыбнулась, осматривая машину Хрустова в лесу, а недалеко от дома Муси вдруг наткнулась на его рюкзак. Сонливость прошла мгновенно, Ева достала из кобуры пистолет, открыла незапирающуюся дверь дома так осторожно, что та даже не пискнула. В коридоре безмолвным сообщником ткнулся в колени пес, стуча хвостом от радости. Спали дети в своей кроватке. Спал сын Далилы, скинув одеяло. Спала Муся рядом с запеленутым коконом – своим сыночком. Дом дышал ровно и спокойно под отдаленное кваканье лягушек. Ева склонилась низко-низко над лицом Илии. Но его равномерное дыхание не сбилось, не задержалось ни на секунду. Она осторожно отошла, не видя, как он приоткрыл глаза и нехорошо улыбнулся. Выходя из дома, потрепала зевающего пса и запрятала в коробку над дверью кобуру с оружием, скинула туфли. Трава была сухой и теплой, в полном безветрии облетала невесомым снегом черемуха у колодца. Ева мыла лицо, потом, подумав, сняла одежду и залезла в бочку, с удовольствием окунувшись с головой. Она шла к сараю голой, мокрое тело облепили черемуховые лепестки. Она была так спокойна и счастлива, что почти пять минут глупо улыбалась, разглядывала при ярком свете луны обнаженные тела мужчины и женщины в сене на одеяле, ничего не понимая и только любуясь безупречными формами мускулистого мужского тела с седой порослью на груди и ногах и нежного женского: длинные желтые волосы вокруг головы – веером на сухой траве – и короткие, легким пухом, – внизу живота. Постепенно ее улыбка угасла, второй раз за ночь пришли слезы. Ева поддалась им и не вытирала щек, укладываясь рядом с Хрустовым. Он почувствовал холодное прикосновение, повернулся к ней и обнял крепко и ласково, согревая. Прижимаясь тесней и не сумев полностью выйти из сна, Хрустов подумал, что время увернулось от судьбы спиралью, он опять обнимает мокрую женщину – он только что достал ее из воды; он не стал открывать глаза, даже почувствовав слабый запах алкоголя. Ева закинула голову назад и смотрела сквозь слезы в чердачное окно. По небу, вдруг проявившись на яркой полной луне фантастическим силуэтом, пролетел кто-то клювастый, разгоняя ночь перепончатыми крыльями.

В доме заплакал ребенок, Муся прижала его к себе, распеленала, взяла в свою руку крошечную ручку и погрозила в окно.

– Не бойся, – прошептала она одними губами, – это чужая смерть заблудилась.