Черный

Через несколько дней я разыскал редактора местной негритянской газеты, но у него не нашлось для меня работы. Я стал бояться, что осенью не смогу вернуться в школу. Пустые летние дни все шли, шли... Когда я встречал ребят из класса, они рассказывали, кто какую нашел работу, оказывается, некоторые устроились на летние курорты на Севере и уехали из города. Почему же они мне ничего об этом не сказали, спрашивал я их. Ребята отвечали, что просто не подумали обо мне, и, когда они это говорили, я ощущал свое одиночество особенно остро. А почему, собственно, они должны были думать обо мне, когда искали работу, ведь все эти годы мы лишь изредка перебрасывались в школе одной-двумя фразами. Нас ничего не связывало. Религиозный дом, в котором я жил, голод и нищета вырвали меня из нормальной жизни моих сверстников.

Однажды я сделал дома открытие, которое меня ошеломило. Как-то вечером я болтал со своей двоюродной сестрой Мэгги, которая была чуть моложе меня, и в это время в комнату вошел дядя Том. Он секунду помедлил, глядя на меня молча и враждебно, потом позвал дочь. Я не придал этому никакого значения. Минут через пять я закрыл книгу, которую читал, поднялся со стула и, спускаясь по лестнице, услышал, как дядя Том распекает дочь. До моего слуха долетело:

- Вложить тебе ума розгой? Пожалуйста, вложу. Сколько раз я тебе говорил: держись от него подальше. Этот идиот - бешеный, слышишь? Не смей к нему подходить. И братьев с сестрами не подпускай. Сказано тебе слушайся, и никаких вопросов. Не подходи к нему, а то шкуру чулком спущу, поняла?

Моя двоюродная сестра что-то говорила, всхлипывая. От ярости у меня перехватило горло. Я хотел броситься к ним в комнату, потребовать объяснения, но удержался. Когда же это все началось? Я стал припоминать, и мне сделалось не по себе: за все то время, что дядя Том с семьей живут у нас, никто из его детей ни разу не остался со мною один на один. Стоп, сказал я себе, подожди, не возводи на человека напраслину. Но сколько я ни ворошил свою память, я не мог вспомнить ни единого случая, чтобы мы играли вместе, шалили или возились, а ведь мы - дети и живем в одном доме. Я вдруг перенесся в то утро, когда я одержал над дядей Томом верх, пригрозив лезвиями. Ну конечно, он вообразил, что я закоренелый бандит, а я-то никогда себя бандитом не считал, я только теперь понял, за кого меня принимают окружающие, и ужаснулся. Это был миг озарения, я увидел, как же на самом деле ко мне относятся мои родные, и это многое изменило в моей жизни. Я твердо решил уйти из дома. Но сначала кончу девятый класс. Часто я по целым дням не перекидывался и словом ни с кем из домашних, кроме матери. Человек не может так жить, я это остро сознавал. И я готовился к побегу, но ждал события, происшествия, слова, которое бы меня подтолкнуло.

Я снова стал работать у миссис Биббс, купил учебники, но ходил чуть ли не в лохмотьях. К счастью, девятый класс - последний класс в школе оказался легким, и учитель часто поручал мне заниматься с ребятами вместо себя, это было почетно, поддерживало мой дух и давало хоть слабую, но все-таки надежду. Мне даже намекали, что, если я буду успевать так же хорошо, как сейчас, меня рекомендуют учителем в одну из городских школ.

Зимой вернулся из Чикаго мой брат; я обрадовался ему, хоть мы и отвыкли друг от друга. Но вскоре я заметил, что домашние любят брата куда больше, чем меня, со мной они никогда не были так ласковы. А брат - брат по их примеру начал проявлять ко мне открытую неприязнь, и это было очень тяжело. Одиночество прочно вросло в меня. Я чувствовал вокруг себя глухую стену, и во мне закипало раздражение. От школьных товарищей я все больше отдалялся, потому что они теперь без конца обсуждали, кто куда пойдет учиться после школы. Зимние дни тянулись, как две капли воды похожие один на другой: утром, до свету, я бежал на работу, колол дрова, таскал уголь, мел полы, потом школа, потом тоска.

Учебный год кончался. Меня назначили произносить прощальную речь на выпускной церемонии и велели ее написать. Как-то утром директор вызвал меня к себе в кабинет.

- Так, Ричард Райт, вот и твоя речь, - сказал он с грубоватым добродушием и пододвинул ко мне аккуратно сложенную пачку исписанных листков.

- Какая речь? - спросил я, беря в руки пачку.

- Которую ты будешь читать на выпускном вечере.

- Как, господин директор, я ведь уже ее написал, - удивился я.

Он снисходительно усмехнулся.

- Ты же понимаешь, Ричард, в этот вечер тебя будут слушать не только цветные, но и белые. Разве сам ты найдешь, что им сказать? Ты еще не знаешь жизни...

Я вспыхнул.

- Я невежествен, господин директор, мне это прекрасно известно, сказал я. - Но ведь люди придут слушать учеников, и я не буду читать речь, которую написали вы.

Он откинулся на спинку стула и удивленно посмотрел на меня.