Черный алмаз

Суть поэзии неведома и нема,

Скулы идола.

Потому — предстоящим открытьем велик

Стих орфеевый (над свалками текстов уродливых).

Птичьей стайки, в просторе

мелькнувшей на миг,

Прочитал я иероглифы.

Потому и все образы — так смелы,

Этих тропов взлетанье и тайна.

Как татарской, вонзившейся в кремль, стрелы

Трепетанье...

Спи, мой стих,

Как сарматская бронза на вес,

Исподлобья немея в просторе небесном.

Словно замкнутый на себе самом

Зимний в синем инее лес.

1986.

МОНОЛОГ ФОРТИНБРАСА

Сейчас, когда мы остались одни,

Мы можем поговорить, принц, как мужчина с мужчиной.

Хоть ты и лежишь на лестнице, вроде мертвого муравья.

И видишь лишь черное солнце с обломанными лучами.

Никогда я не мог глядеть на ладони твои без улыбки,

И теперь, когда упали они, как сброшенные гнезда,

Они беззащитны по-прежнему. Действительно, это конец.

Руки лежат отдельно. Шпага валяется отдельно. Отдельно голова.

И рыцарские ноги в мягких домашних туфлях.

Похороню тебя с почестью, хоть ты и не был солдатом.

Это единственный ритуал, в котором я разбираюсь.

Не будет печального хора. Грохот пушечный, гром копыт,

Хряск сапог, барабанная дробь — ничего не знаю прекрасней!

Это будут мои маневры перед взятием власти.

Надо взять этот город за горло! И встряхнуть хорошенько!

Так или иначе, ты был должен погибнуть, Гамлет.

Ты верил в кристаллы понятий, а не в глину поступков людских.

Ты высотой упивался одной, и то тебя сразу рвало.

Нет, ты был — не для жизни, и этих дел человеческих

Ты не понимал, и хитрить, как все, не умел.

Сейчас ты спокоен, Гамлет, ты свое дело сделал.

Все в порядке. Остальное — молчанье... А дальше забота моя.

Но что твоя смелая смерть — рядом с бессонною службой

На высоком сидении трона, и яблоком хладным в руке,

С вечным взглядом — на весь муравейник — и на куранты часов?

Прощай, принц, ждет меня проект канализации города

И декрет по делам проституток и нищих,

Я также должен обдумать наилучшую систему тюрем,

Ибо, как ты справедливо заметил, Дания — это тюрьма,

Я ухожу к своим делам. Сегодня ночью родится

Звезда по имени Гамлет. Мы не встретимся уже никогда.

То, что останется от меня, не будет предметом трагедий.

Больше ни встретимся мы, ни простимся,

Теперь навсегда мы на разных с тобой островах,

И между нами забвенья вода. И слова.

А что они могут, что они могут, принц?

1967.

КУЛЬЧИЦКИЙ Поэма

Мы партизаны

в лесах халтуры.

Кульчицкий.

1

Ты, Кульчицкий?

Ты откуда? Здравствуй!

Встреча через годы, не пустяк.

Есть же где-то

                        череп твой

                                          лобастый

И крупнокалиберный костяк?

Дух твой был велик, не только тело.

Глубоко разведку мы вели.

Как ты рано, глупо

                             бросил дело

Главное для нас. И для земли.

Не обидно ли? Ну помер если бы

Ты поздней, от водки, от болезней,

Как и все, как спекулянт любой.

Но не взятой

Высота поэзии

Так и остается

За тобой.

Ты лишь вспыхнул… Так от спички

Сера вмиг отскакивает вспять.

Что вы, чушь!

Да это же... типичный

Фортель Мишкин, розыгрыш опять.

Никогда я в смерть его не верил,

Знавший — как он пишет, спорит, спит.

И как пошлости необходимой мерой

Разбавляет моих тропов спирт.

Чтобы он пропал на поле боя,

Мишка? Нагл, удачлив и умел?

Непохоже на Кульчицкого такое,

Чтобы т а к он оплошал,

Не сделав дел.

А дела его — всех выше, истинней —

Вскинув горн, по-новому трубить.

Было делом для него

Единственным:

Первым нынешним

Поэтом быть!

2

Холодина... И поземка вроде манки.

По Полянке бродим мы, по Якиманке,

По Казачьему, по Кривоколенным,

По голодным улицам военным.

Мы беспечны, как легкие йоги.

Через Каменный мост сами ноги

Нас несут.. Вдруг взносящийся, режущий

Вопль сирены воздушной тревоги

В мрак и сырость бомбоубежища

Загоняет нас порой по дороге.

Нас, крамольных, и торжественных, и шалых.

Мы с эпохой на ты, мы грубы.

Вдоль по голой шее драный шарф

Намотал ты, как вокруг трубы.

Как аэростат — в сфере морозной —

Круглая маячит голова,

И литаврами — стихов слова.

Так шагаешь ты, глазастый, рослый,

Михаил Кульчицкий, наш главарь.

Только денег ни гроша, и голод

В нас так юно, вдохновенно горд!

И вот в своем собачьем полушубке

В пустой ты шествуешь Литинститут.

Жмот кассир,

Но ты басишь, не шутки,

Снимая валенок, обмотки жуткие

Разматывая, наглец:

«Ночую тут...»

И тот, пугаясь, дает стипендию,

И в баре— барствуем мы от души,

Где — будто клопы энциклопедию —

Столы засиживают алкаши.

Ты восстаешь на стул,

Гремишь! «А ну-ка,

Стихи читаю, дуракам наука,

А понимающим — духовный свет.

Вот Саша Коренев,

Поэт-эстет...»

Я протестую, и читаю тоже,

Я ростом меньше,

Голосом потоньше.

Но знает спутник, я поэт какой...

Итак, в кафе, в том самом, у аптеки,

Горды, невозмутимы, как ацтеки,

Стихами бражничаем час, другой.

Да, в том кафе, на Пушкинской, не правда ли,

Пусть снесено, но след его — как свет…

И мы выходим после пива с крабами

(Навалом крабов-то,

Но хлеба нет).

Хлеба в Москве в обрез, карточки кстати.

С Мишкой подправим талон,

Но все равно не еда...

Коля Глазков живет

Тут на Арбате:

Дом сорок четыре, квартира двадцать два.

3

Ну, айда! И в спорах о поэзии

Зимним вечером,

До синей тьмы —

Зенки свои выпуклые весело

Щуришь ты, верзила, —

Бродим мы!

Набережными, куда нам торопиться,

Мглой замоскворецких тупиков.