Черный буран

И, дурашливо куражась, будто жеманная девица на вечерке, он протянул к Василию, сложив «лодочкой», крупную пятерню, обметанную на пальцах темным коротким волосом. Василий, не имея возможности ее пожать, закрыл и открыл глаза, давая понять, что слышит и видит перед собой веселого соседа.

Так и началась госпитальная дружба двух абсолютно непохожих людей.

Через неделю, тяжело ворочая плохо слушающимся языком, Василий начал разговаривать, и выяснилось, что они с Афанасием вдобавок к душевному расположению еще и земляки. Тот, оказывается, был из дальнего села Плоского, и если ехать из Николаевска по железке до Чулыма, а затем сразу взять «прямичком направо и обратно», верст через шестьдесят, «прямичком посреди степу», стоит изба Афанасия, крайняя на выселках. Кругом, во все четыре стороны, без конца и без края — плоские поля, и село поэтому называется Плоское. Хозяйство у Афанасия не шибко богатое, зато имеется двое сыновей-погодков, а недавно, пока он по фронтам обретался, родилась дочка по имени Манюня.

Все это, вперемешку со смешками, шуточками и ужимками, рассказывал Афанасий своему госпитальному товарищу с утра до вечера, иногда и ночь прихватывал, рассказывал, будто бродил по своим выселкам, где каждый бугорок и кустик родней родного.

Рассказывая, он всегда улыбался, и казалось, что нет веселому человеку никакого дела до своего увечья: левая рука у него после контузии постоянно и беспомощно дрожала мелкой дрожью — от локтя до кончиков пальцев. Дрожала днем и ночью, и дрожать будет, как сказал доктор, до самой гробовой доски.

— А и ладно! — скалился Афанасий, показывая в разомкнутой черной бороде широкие, серые от махорки зубы. — Зато у любой бабенки я теперь первый друг: как приложу свою шевелилку к нужному месту — ни одна не устоит!

Василий, вынырнув из долгого забытья, как из воды, словно хлебнул свежего воздуха: сначала стал присаживаться на кровати, через несколько дней поднялся на ноги и, хотя бросало его из в сторону в сторону, словно крепко выпившего, хотя голова кружилась и пол перед ним неожиданно вздымался на дыбы, он смог дойти от своей койки до дверей палаты и вернулся обратно. Вытер рукавом рубахи крупный пот со лба и невнятно, будто во рту каша была непрожевана, выговорил:

— Живой…

А еще одним признаком, что он и впрямь живой, явилась для него тревожная мысль: как же теперь его найдет письмо с ответом Тонечки? И адреса ее врачебно-питательного отряда он сейчас не помнил, а платочек, лежавший в кармане гимнастерки, навряд ли уцелел.

Нехитрыми пожитками раненых в госпитале распоряжался одноногий инвалид. Когда Василий стал ходить более уверенно и добрался до него, инвалид смачно хлопнул ладонью по своей деревяшке и удивился до изумления:

— Да ты, милый, не иначе с ероплана упал! Платочек ему выдай! Тебя без штанов сюда доставили, а ты — платочек! Ладно что документы сохранили. Ступай отсюда, не виси над душой, мне и без тебя хлопот хватает.

Ясно было, что платочек канул бесследно. Василий ругал себя последними словами, что не смог запомнить адреса, но толку-то от этой запоздалой ругани…

Дальше тянулись одинаково серые госпитальные дни. За окнами уже стояла осень, и в стекла иногда стучались красногрудые снегири, словно просились, чтобы их пустили погреться.

— Примета такая есть, — рассказывал Афанасий. — Если птичка в окно долбится — значит, в доме покойник будет. Это сколько же тут народу мрет, если они каждый день стучатся?! Слышь, Василий! Или спишь?

Не отзываясь, Василий сделал вид, что он и впрямь спит. В последнее время навалилась на него глухая тоска, и связана она была с Тонечкой: до нутряного всхлипа хотелось ее увидеть! Всякий раз, закрывая глаза, он представлял ее улыбку, вспоминал голос, и даже казалось, что ощущал в своей ладони ее тонкие пальчики… И столь сильным было это желание, что Тонечка услышала его и отозвалась. Она пришла прямо с мороза, румяная, в пышной беличьей шубке, и весело вскидывала руки в белых пуховых варежках, поправляя волосы, выбившиеся из-под гимназической шапочки. Василий кинулся к ней, но кто-то цепко ухватил его за плечо, встряхнул, обрывая сладкое видение, и он, вскинувшись на койке, увидел перед собой Афанасия, который, наклонясь к нему, торопливо шептал:

— Василий, тебя какой-то чин ищет; погоны не разглядел, но чую — высокий чин! Там делишек за тобой никаких нет? Может, спрятать?

Василий, ничего не понимая, сел на кровати, протер глаза, и в это самое время открылась дверь в палату и через порог стремительно перешагнул Григоров.

Обнялись они с Василием, как родные.

— Я тебя, Конев, еле разыскал. У нас и раньше в России порядка не было, а при нынешней временной власти — сущий кабак. Хорошо, старый знакомый помог, он по эскулапскому ведомству служит. Как же тебя угораздило? Рассказывай. Меня, можно сказать, с того света вытащил, а сам…

— И на старуху проруха случается, — отшутился Василий. — Рот разинул, вот меня «чемоданом» и накрыло. Теперь уж чего говорить, оклемался и ладно. Вы-то как, господин подполковник?