Черный дневник

Здесь коридор слегка расширяется.

Неровные квадратики плитки под ногами слегка поблескивают в тусклом свете.

Полковник пропускает арестованных вперед. В небольшой предбанник со стеной, на которой видны следы засохшей крови. От заляпанной стены откололись несколько кирпичей, видны следы от пуль.

– Он сейчас выстрелит нам в спину, – тихо говорит мужчина азиатской наружности своему товарищу.

Очкарик часто дышит.

Он знает, что его друг по несчастью прав. Сейчас прозвучит выстрел, и один из них повалится на пол. Следующим выстрелом убьют второго.

Очкарик жмурится и втягивает шею в плечи.

– Что застыли? Вперед, – командует Михаил Григорьевич и ведет арестованных дальше.

В этой части подвала тяжелый гнилой воздух. Плотный, холодный, пропитан сыростью. Кажется, если открыть рот, можно будет напиться.

Коридор заканчивается тупиком.

Михаил Григорьевич останавливается. Открывает дверь и заталкивает в нее осужденных.

– Проходим.

Арестованные вваливаются в темную комнату.

На потолке висит и раскачивается на толстом изогнутом проводе лампа. Она достаточно яркая, но светит строго вниз, оставляя в помещении сырой гнетущий полумрак.

Лампа освещает край стола и скамейку перед ним.

Дверь в допросную с лязгом закрывается. Она может запираться как снаружи, так и изнутри.

Полковник не двигается.

Кажется, задумался или чего-то ждет. Возможно, Михаил Григорьевич сейчас решает, как лучше ему поступить.

По инструкции, если допрашивают двоих, в комнате должен присутствовать вооруженный охранник. Но полковника не волнуют формальности, он вправе сам устанавливать для себя любые инструкции.

Выстрел табельного самозарядного маузера эхом проносится по подвалу и сменяется хриплым стоном.

Михаил Григорьевич не спешит. Одной рукой закрывает дверь на засов, другой направляет пистолет на уже было дернувшегося второго осужденного.

– Нет! Даже и не думай.

Михаил Григорьевич мотает головой.

– Не двигаться. Стоять на месте! Если не хочешь, как твой друг, – полковник говорит и кивает в сторону корчащегося на полу и истекающего кровью очкарика с простреленным коленом.

Михаил Григорьевич машет пистолетом от себя, мол, отошли все подальше от него.

Он дергает за ручку, проверяет, хорошо ли запер дверь.

– Сесть!

Осужденный восточной наружности помогает подняться кричащему от боли товарищу, и они оба садятся на холодную металлическую скамейку под свет лампы.

Михаил Григорьевич садится на табуретку с другой стороны стола.

Часть его лица освещает лампа, остальная часть прячется в тени, отчего полковник выглядит еще более пугающе.

Он машинально проделывает свой ритуал. Достает папиросу, подвигает пепельницу ближе к собеседникам, но им закурить не предлагает.

Он зажигает спичку, медленно прикуривает.

Смотрит на огонь.

Наблюдает, как догорает, чернеет и закручивается деревянная палочка в его пальцах.

Он пригибает губу и с силой выдувает дым себе на грудь.

Михаил Григорьевич смотрит на осужденных своим стальным взглядом и спокойным холодным тоном произносит:

– Предлагаю вам сразу во всем сознаться.

* * *

Вика в ужасе закрывает тетрадь.

На часах полшестого утра. Она всю ночь, не смыкая глаз, читала проклятый секретный дневник.

Она читала, продиралась через порой неразборчивый почерк и не хотела верить.

Девушка до последнего надеялась, что этот свихнувшийся энкэвэдэшник всего лишь однофамилец. Что настоящий прадед, родственник ее будущего ребенка – младший лейтенант Науменко, или помощник коменданта, или хотя бы рядовой охранник.

Вика прячет проклятую синюю тетрадь обратно под кровать к остальным документам.

Она забирается под одеяло.

Ее тело колотится.

Лучше спрятать чертовы документы куда подальше и больше никогда о них не вспоминать и не открывать их.

Вика не была слишком впечатлительной, ее не испугать простым фильмом ужасов или страшной повестью. Но этот дневник наводит на нее жуть. Там не выдумки, там все по правде.

Лучше выбросить, лучше уничтожить.

Дневник не дает ответы, он лишь больше поднимает вопросов.

Почему отец Влада бросил своего ребенка? Что могло заставить его совершить столь ужасный поступок, тем более если он сам пишет, как любил своего сына? Для чего он описывает все те ужасы, которые натворил Михаил Григорьевич?

Ничего не понятно.

И Вика до сих пор не может разобраться, почему же покончил с собой ее любимый Влад.

Нужно перестать думать о письме.

Нужно постараться и переключиться.

Как звали того парня, который так навязчиво ухаживал за ней в школе? Он еще обещал хранить ей верность до конца своих дней, несмотря на то, что со стороны Вики не было ни намека на взаимность. Стас? Витя? Девушка не может вспомнить. Единственное имя, что сейчас приходит ей на ум, – проклятое «Михаил Григорьевич».

Вика не уснет. Да и уже нет смысла пытаться. Через час вставать, чтобы приготовить на всех завтрак.

Она лежит и смотрит в потолок.

Девушка не выключает в комнате свет. Она боится закрыть глаза. Она боится, что оторванная голова с той ужасной черно-белой фотографии вновь всплывет в ее памяти.

Глаза следят за стрелками часов на стене.