Черный доктор

— Кака разница, где купил! Главно — факт. Как ветерану и надежному клиенту завсегда отпускают. Даже в выходной, даже, быват, в долг. Ладно, он тронулся в сторону скверика, — чо на жаре-то стоять. Пойдем, скорпи… скопи…

— Скооперируемся! — в след ему радостно подсказал Айзик, чуть не подпрыгнув. — Действительно, мы вас приглашаем: две наших плюс одна ваша!

— Пойдем, пойдем!.. Приглашаем! — мужик не оглядываясь хмыкнул. Вашей мочой запивать будем.

В сквере мы расположились на одинокой скамейке, скрытой от внешнего мира большими кустарниками. «Мое место!» — гордо проговорил наш новый знакомый и извлек из соседнего куста большой граненый стакан.

— Этот для портвейну, — объяснил с сожалением, щелкая по стеклу. Водочный, аккурат сто грамм, разбили недавно. Ладно, — он протер емкость уголком рубахи, — пойдет, не баре. Точно, Абрам? — это он Айзельману. Давай, разливай, — отдал стакан Снежкову, — ты самый путевый, грамотный, вижу. А вы пока рассказывайте, — его внимание досталось и мне, — откуда и почем!..

Айзик выпил первый. Отдышался, отморщился, проморгался, закурил.

— Вообще-то я не Абрам, а Павел, — он кашлянул в кулак, явно борясь с накатывающим приступом гордости: — Вообще-то, мы спортсмены… В Москву едем. На Олимпиаду.

Снежков слегка поперхнулся.

Мужик лукаво прищурился, кивнул понимающе:

— Поболеть едете, я вижу? — он указал на Снежкова, который «заливал» только что выпитую порцию водки, запрокинув почти вертикально бутылку «Хереса», борясь с пеной.

— По всякому, — ответил Айзик, не всегда готовый к чужому остроумию. Постарался перевести разговор в другое направление: — Вы-то сами откуда и почем? Выговор у вас какой-то неместный — то ли горьковский, то ли уральский…

— Не местный… А ты что, целинный говор знаешь? — мужик отчего-то, показалось, несколько запечалился. — Я человек — главно. Понял?

— Ну, вы же сами сказали: откуда и почем? Вот я и продолжаю в этом русле.

— Да-да, — мужик примиряюще закивал, — точно. Вообще-то, я так, чтобы разговор зачать. Вижу — не здешние. Вообще-то, мне все равно. Ты человек, я человек. Скушно — выпили, будь здоров, пошли дальше. Не люблю делить: я такой — ты сякой, я рядовой — ты кудрявый… Нас так в лагере делили, с тех пор — страсть как не люблю!..

— Это интересно. А какого рода был лагерь? Ну…

— Ничего интересного, чай не пионерский, — перебил мужик. — В начале войны, под Брестом, попали в окружение, спасибо Ёське. Стрельнуть ни разу не успел — винтовку в руках не держал. Сразу — плен. Майданек, Бухенвальд, Саласпилс — бросали туда-сюда. Всю войну — там. Потом — родной, целинный, без названия. Ничего интересного. А вот что интересного — дак Власова видал.

— Это какого, того самого? Генерала армии?

— Того! Кого еще!..

…Построили нас, почитай весь лагерь — кроме женщин да детей, одни мужики. Вышел он, значит, из ихней кучи… Хрен знает, в какой форме — не наша, и не немецкая. Смесь. Я, говорит, Власов! Воюю не за немцев — за Россию! Против жидов и коммунистов!.. Кто в мое войско — выходи со строю!.. Никто не выходит… В других местах, я знаю, выходили. Мало — но было. А как же!.. Жить-то хочется… Мне, к примеру, всего девятнадцать. Моложе еще вот вас. А как я, к примеру, выйти мог, у меня ведь в Красной Армии — брат. Сроду не коммунист. Нет… Никто не вышел. Он, значит, в другой раз повторил — можа кто не понял. Тишина, никто не зашелохнется, самого себя, как дышишь, слышно. Да собаки где-то там — далеко-далеко тявкают. А еще, знаешь, чувствую, люди, каждый, друг дружку стесняются потому некоторые не выходят. Это ж надо, а?! Стыд, получается, посильнее страха!.. Никогда б не поверил. Обычно, говорят, наоборот. А вон на самом-то деле вишь как. И ведь каждый знает — смерть, смерть! Ан вот пока живой — стыдно. Друг на дружку не глядим. А он: раз так, говорит, ну и подыхайте тогда!.. Спасибо, жилы не тянул — быстро: хошь, не хошь… А сам — морда лиловая, злой и какой-то… Вроде как тоже стыдно ему — али перед немцами, али перед нами. То ли за то, что никто не вышел, то ли еще за что… — русский ведь!..

— Как же вы живой-то остались? — спросил захмелевший Айзик.

— А очередь, видно, не дошла, — мужик хохотнул. — Молодой был, для работы сгодный… — Опять запечалился. Кивнул на Айзика: — За первую очередь в расход у них ваш брат шел.

Айзик понимающе кивнул и добавил рассеянно: «И сестра…»

Воцарилось неловкое молчание. Я решил его нарушить:

— А скажите, что по телевизору показывают про то время — правда?

— Правда, сынок. Что про немецкие лагеря — правда. Верь, верь… Так и было. Хотя, вот один раз читал — на стекле, значит, битом заставляли танцевать. Дак что не видал, то не видал. Остальное — правда. Что про немецкие-то лагеря… Про наши-то молчок, а про те — правда.

— Наши, вы имеете ввиду какие, уголовные? — уточнил дотошный Снежков.

— Уголовные!.. — изменив голос, передразнивая, продребезжал мужик. Вырастешь — узнаешь, каки уголовные! А!.. — он махнул на Снежкова рукой и как-то отчаянно замолчал.

Я подумал, что сейчас опять самое подходящее перевести разговор на другой объект.