Черный дом

И он протягивает руку, он хочет коснуться её. Однако хватает пальцами лишь воздух, пустоту. А она начинает понемногу отдаляться, её образ бледнеет и рассеивается, взгляд заволакивается и гаснет… И вот её уже нет. Вместо неё – непроницаемый, слегка колеблющийся туман, в котором он долго ещё бродит унылый и потерянный, то и дело робко окликая её и чувствуя, как сердце его наполняется тягучей, неизбывной тоской, горечью утраты и грустью одиночества. Будто что-то очень важное, невосполнимое, единственное в своём роде ушло из его жизни – и никогда больше не вернётся, не коснётся его, не согреет…

Но затем вдруг кто-то или что-то останавливает его бесцельное блуждание впотьмах – он слышит тихий предостерегающий голос, напоминающий шелест осинки, предупреждавший его о чём-то на подходе к чёрному дому. «Не ходи туда – там смерть!» – взволнованно шепчет ему кто-то в самое ухо. «Где?» – недоверчиво спрашивает он, недоумённо озираясь кругом и ничего не видя в окутывающем всё вокруг плотном сером тумане. «Да вот, перед тобой!» – отрывисто произносит неведомый голос – и обрывается, точно онемев от ужаса.

Гоша в очередной раз бросает взгляд окрест, пристально всматривается в обнимающую его со всех сторон мглу – и внезапно отшатывается и в страхе пятится назад. Прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки, из мутной колышущейся дымки выплывает неподвижное мертвенно бледное лицо с застывшими окостенелыми чертами и приоткрытыми, хищно оскаленными зубами, на которых запеклась свежая огненно-красная кровь, резко контрастирующая с неживыми, подёрнутыми синевой губами. Единственное, что продолжает жить на этом мёртвом лице, это большущие широко распахнутые глаза, пронзающие Гошу насквозь ненавидящим, яростно-испепеляющим взором.

Гоша изумлённо, с содроганием всматривается в это страшное, обезображенное смертельной ненавистью лицо и не сразу, с трудом, но всё-таки по некоторым характерным признакам узнаёт Алину. Да, это безусловно она, это её лицо, только что, минуту назад, бывшее прекрасным, просветлённым, ангельски-непорочным, а спустя всего мгновение превратившееся в жуткую, отвратительную маску смерти. Два её облика, нераздельно, неразрывно, слитно существующих в ней, которые она обращает к окружающим в зависимости от обстоятельств: первый – когда нужно кого-нибудь обмануть, обольстить, завлечь, второй – действительный – когда уже нет надобности лицемерить, когда маски сброшены и можно наконец показать своё истинное лицо. Гоша видел оба. Как и другие, прельстился одним и ужаснулся другому, но, в отличие от других, сумел после этого уцелеть. И теперь во сне переживал всё – очарование, тоску, ужас – снова…

Не в состоянии больше выносить впившийся в него, как игла, горящий дьявольский взгляд, Гоша, понимая, что это всего лишь сон и достаточно только небольшого усилия с его стороны, чтобы выйти из него, вздрагивает всем телом и просыпается.

На дворе было уже утро, причём, скорее всего, позднее, – через занавешенное окно в спальню широким потоком вливался яркий солнечный свет. Гоша, прищурив глаза, некоторое время оглядывал свою комнату, словно давно не видел её. Ему и впрямь казалось, что с той поры, как он был здесь в последний раз, прошла целая вечность. А между тем это было только вчера. Вчера после обеда он покинул её, чтобы пойти прогуляться, повидаться с друзьями. Друзей так и не увидел, а вот прогулялся на славу. Надолго запомнится ему эта прогулка…

Гоша вдруг скривился и тихо простонал – снова дала себя знать головная боль. Осторожно ощупав голову, он обнаружил чуть повыше левого уха – в месте, где на его череп, едва не раскроив его, обрушилась «папикова» дубина, – огромную плотную шишку. От неё по всей голове растекалась, то усиливаясь, то временно ослабевая, тягучая ноющая боль, становившаяся порой нестерпимой и заставлявшая его морщиться и глухо постанывать.

Наконец, не в силах больше выдерживать этих тяжёлых болезненных ощущений, Гоша не без усилия поднялся с постели и, хватаясь руками за стены и мебель, потащился на кухню. Добравшись до находившейся в буфете аптечки, он порылся трясущимися пальцами в ворохе хранившихся там лекарств (их основным пользователем была его бабушка) и, выбрав те, которые, как он слышал от неё, помогали при головной боли, жадно выпил их, надеясь, что они облегчат его страдания.

Затем вернулся в спальню, вновь улёгся в постель, укрылся пледом и закрыл глаза. Самочувствие его было из рук вон скверным – его знобило, мутило, раскалывалась голова, шумело в ушах. И невероятная слабость, парализовавшая всё тело, затруднявшая самые простые движения и всё более погружавшая его в состояние анемии, забытья, полной отрешённости от окружающего. В конце концов, незаметно для самого себя, он заснул.