Черный Ферзь

Постараться осторожнее обходить пробитые могучими кулаками прибоя дыры, откуда в самый неожиданный и неподходящий момент вдруг выстреливают высоченные фонтаны воды, норовя сбить с ног, стреножить, затянуть в воронку, где уже поджидают жертву безымянные чудища бездонных глубин.

Однако толку от подобного похода мало — при самой большой удаче вернешься на то же место, откуда и начал, убедившись, что мир круглый.

Теттигония бродила по волнорезу, вороша ногами жгучие водоросли, выискивая притаившихся рыбешек, рачков и моллюсков в склизких раковинах. Добычу она отправляла в рот или складывала в подол — в основном то, что нельзя разгрызть зубами. Хотя ржавоглазый мог подумать, будто она решила позаботиться и о нем. От подобной мысли Теттигония даже скривилась и отплюнула как можно дальше обглоданный рыбий хребет.

Ржавоглазый тем временем разглядывал уходящую в воду невероятной толщины цепь, похожую на якорную, и размышляя — на что она могла тут сгодиться.

Бездна океана, вкручиваясь в стремнину Блошланга, чтобы затем, совершив головоломный выверт, вновь обратиться в бесконечную поверхность, не располагала к якорению столь титанических сооружений.

Между тем, цепь, несмотря на свои колоссальные размеры, не оставалась неподвижной. Через неравномерные промежутки времени по ней пробегала дрожь, чудовищные звенья тяжко скрипели, отчего в кожу впивались даже не коготки, а когтища, проникая до самых внутренностей. Казалось будто на том конце — в бездне — гребет огромными ластами навсегда прикованное к стальному острову титаническое животное, покрытое плотным лесом водорослей, полипов, моллюсков.

Набив брюшко и набрав полный подол раковин, Таттигония осторожно выбралась из жгучих водорослей (черный прибой напоследок обмыл ступни, слизнув с них ядовитую слизь), прошлепала к сидевшему ржавоглазому и вывалила ему под ноги добычу.

— Ешь! — ткнул кулачком в грудь десантника заморыш, потешно и странно выглядевший с раздутым от проглоченной рыбы животом. — Потом будем играть!

— Играть? — ржавоглазый забавно пошевелил кончиком носа, принюхиваясь к неаппетитно выглядевшей кучке.

Теттигония заметила, что он вообще так часто делал, словно и вправду мог что-то учуять. Вот Теттигония вообще ничего почти не чуяла, как и остальные воспитуемые Господина Председателя. А если что и проникало в ее ноздри, то лишь редкостное по силе зловоние, как от той лечебной грязи из трюма.

Замарашка подобрала раковину, хрястнула ей об тумбу, зубами вытащила розовое тело моллюска, махнула головой, и кусок шлепнулся ржавоглазому на штаны.

— Я решила тебя оставить, — объяснила она. — Не буду убивать. А то скучно здесь. Будешь моей вещью. В мужья тебя не возьму, — поспешила добавить Теттигония. — Хоть ты меня и видел без всего, но мне нравятся более носатые чем ты. Да и детей я не хочу. Не пойму — какой толк от них?

Говоря это и наблюдая за растущим изумлением на лице ржавоглазого, замарашку распирало от гордости. Половину сказанного она не слишком понимала и сама, повторив лишь то, о чем нередко судачили бабы на палубах. Но звучало все по-взрослому, по-настоящему.

Ржавоглазый пальцем потрогал розовое мясо, точно боялся, что лишенный раковины моллюск укусит, осторожно взял его, понюхал, не преминув дернуть кончиком носа, пожал плечами и запихнул в рот.

— Эй, как там тебя… Кузнечик…

Теттигоня нахмурилась и со всего маха пнула голой ногой по голени ржавоглазого:

— Указующий Перст Господи… Ой-ой-ой!!! — захныкала замарашка от прострела, пронзившего ступню и одновременно от боли в носу, крепко зажатом пальцами ржавоглазого. — Пусти! Пусти, говорю!

Протяжный скрип и ритмичные удары по чему-то дребезжащему вдруг разорвали могучие вздохи вечного шторма. Причал под ногами задрожал. От неожиданности ржавоглазый разжал пальцы, и Теттигония со всего маху приложилась задом об твердую поверхность. Глаза наполнились слезами, нос — соплями.

Ржавоглазый даже вскочил от изумления. Из-за обломков выброшенных на причал кораблей приближалась длинная процессия странных существ.

Издалека, да еще в сумеречном свете нескончаемого шторма, щедро сдобренном густыми тенями хаотического нагромождения останков судов, их можно было принять за людей — нелепых уродцев. Но чем ближе они продвигались, тем больше сползала с них оболочка человекоподобности. Так корабль, будучи выброшен на сушу, постепенно теряет всякое сходство с тем, что когда-то могло пересечь океан.

Кораблекрушение человечности, вот что это. И дело заключалось не в каком-то уродстве, нет, ведь уродство тем и отвратительно, что заякорено в человеческой анатомии, выпирая или отторгая ту или иную часть, а в попытке неумело, вяло, халтурно воспроизвести подобие человека из каких-то уж совсем негодных деталей. Требовалось воображение ребенка, чтобы признать за шествующими в единой связке чудищами право на существование хотя бы в роли нелюбимых, страшных, а подчас и кошмарных.