Черный Ферзь

— Вы зажрались, — сказал Ферц. — Вы живете в толще мира, питаетесь его отбросами, но при этом считаете, что мир должен питаться вашим дерьмом. Вы скрываетесь в норах, и у вас нет врагов только потому, что вы слишком ничтожны в своих желаниях, чтобы переползти дорогу даже самому распоследнему выродку. Все ваше могущество лишь в том, что вы трусливы. Наверняка вы размножаетесь в пробирках, потому что не приемлите насилия даже для продолжения рода. У вас нет никаких идеалов, потому что ради идеалов приходится убивать или мучительно умирать, а любое мучение, самое невинное, вас ужасает. Точнее, у вас один идеал — вы сами.

Мальчишка смотрел на Ферца прозрачными глазами, из разинутого от удивления рта по подбородку стекали коричневые от сладостей слюни. Бравый офицер Дансельреха подмигнул мальцу и вдохновенно продолжил:

— На самом деле вы завидуете нам. Да-да, завидуете! Вы обвиняете нас во врожденной склонности к тоталитаризму, клеймите нашей рабской психологией и уличаете в тоске по сильной руке, а на самом деле вся наша склонность к тоталитаризму, рабская психология и тоска по сильной руке всего лишь ненависть к превращению в скотину, озабоченную только собственным пищеварением и легкостью испражнения! Вы не видите этого из-за своей слепоты. Вы столько времени прятались в толще мира от мирового света, что глаза вам стали не нужны! А у каждого стада есть свой пастух и хищники. Вполне возможно, что пока вы тут прохлаждаетесь в неведении, кто-то режет вашего собрата себе на пропитание.

Ферц говорил вдохновенно, даже непонятно — что на него нашло. Не то чтобы он надеялся перевербовать Сердолика или его бывшую жену, сделать их агентами Дансельреха среди червей и наладить через них поставку в Адмиралтейство информации, технологий и образцов вооружения, хотя и подобного нельзя сбрасывать со счетов. Скорее всего, он обращался не столько к ним, сколько к пускающему слюни мальцу, с сумасшедшинкой во взгляде слушающий его слова. Ничего тот сейчас, конечно, не поймет, но Ферц надеялся, что зароненные в детскую порченную душу семена дадут хорошие всходы, и в один прекрасный момент этот белобрысый юнец переступит порог его кабинета, готовый беспрекословно подчиняться любому приказу своего обожаемого командира.

После речи Ферца наступило долгое неловкое молчание, во время которого Сердолик болезненно улыбался в том смысле, что, мол, о чем спорить с убогим, а его бывшая жена с презрением разглядывала самодовольно улыбающегося бравого офицера Дансельреха.

Молчание прервал малец, заявив:

— Мама, я хочу стать специалистом по спрямлению чужих исторических путей!

На что мама недвусмысленно ответила — у таких исторические пути надо не спрямлять, а прокладывать заново, предварительно загнав и так уже озверевших псевдоразумных в пещеры и на деревья, тогда, возможно, какой-то толк из этого получится, а всех доморощенных любителей Флакша незамедлительно подвергнуть принудительному ментососкобу на предмет выявления тщательно скрываемых извращений, а затем определить на длительную реморализацию с усилением всех блоков Высокой Теории Прививания.

Наверное, ужин так бы и закончился на высокой ноте подлинного милосердия и сострадания к братьям нашим дальним, но бывшая жена вдруг спохватилась:

— Корнеол, я принесла тебе то, что ты просил.

— Да? Так быстро? — чуть ли невпопад пробормотал Сердолик, о чем-то глубоко задумавшись.

— Но не так просто, — сказала бывшая жена. — В конце концов, я совершаю служебное преступление!

— Не преувеличивай, дорогая, — рассеянно ляпнул Сердолик, все еще не замечая, как бывшая жена вновь начинает закипать. — С каких пор работа с музейными экспонатами стала служебным преступлением?

— Да будет тебе известно, дорогой, что вынос каких-либо экспонатов за пределы музея не разрешается никому, даже самому господу богу. И если кто-то, пусть и сам господь, вдруг решит поработать с каким-либо экспонатом, то сделать он это может только в лаборатории музея, где ему, впрочем, будут предоставлены все необходимые условия и консультации специалистов.

Сердолик с преувеличенным вниманием выслушал сентенцию бывшей жены, хотя было ясно видно — мысли его продолжали гулять где-то далеко. Лишь мгновения спустя после того, как женщина замолчала, он спохватился и торопливо сказал, словно скорость речи могла искупить невнимательность:

— Все это, конечно, интересно, но ты сама понимаешь мою ситуацию… — он виновато-беззащитно взглянул на бывшую жену, но та и бровью не повела в подтверждение — да, да, мол, все понимаю, дорогой, и это ее обидчивое молчание Сердолик истолковал как-то уж совершенно превратно, ибо тут же ляпнул:

— В конце концов, тебя никто за язык не тянул…