Черный гусар

— Яков Петрович, лесок этот слишком уж близко к нам подошёл. Слишком заманчива идея. Я бы на месте турок решился.

Кульнев мрачно смотрел в сторону, куда указывал Ланской:

— Знаешь, Николай Сергеевич, я бы тоже.

— Левиз, я понимаю, завяз наверху, вряд ли увидит, что у него в тылу происходит. А и заметит — что ж?! Перехватит?! Вряд ли. А соблазн визирю большой — через западные ворота пустить конницу в обход тех высот, потом незаметно просочиться между деревьев и — готово. Фланг, тыл — выбирай что удобнее.

— Прав, полковник, думаю — прав. Мне что-то такое тоже мерещилось, оттого и сюда поднялся. Стало быть, так — пошли офицера порасторопней, с ним пару-тройку взводов, чтобы самим не нашуметь. И пусть посмотрят — что там за деревьями видно.

Ланской обернулся и, не раздумывая, поманил Мадатова:

— Вот, ротмистр, и дождался. Ваше превосходительство, рекомендую — командир эскадрона Мадатов. Хорошо проявил себя в седьмом егерском, ну я и перетащил его на коня. Пока дерётся неплохо.

Валериан почувствовал, что генерал осматривает его с плохо скрываемым интересом.

— Слышал я о тебе, ротмистр, слышал. Ну а расслышал ли ты меня, храбрец-молодец? Так, значит, исполняй, да живее. Помни — твоё дело не нашуметь, а узнать, привезти, доложить. Усы, гусары чёрные, не крутить, саблями не греметь, порохом не дымить! Чтобы ты всё видел, а тебя, Мадатов, никто!

Кульнев начинал служить ещё у Суворова и, отдавая приказы, подражал великому фельдмаршалу.

Мадатов оставил эскадрон поручику Бутовичу, новому офицеру, которого Ланской дал ему в помощь две недели назад, сразу после истории с пушками. Милкович же после ранения сделался не то что боязлив, но чересчур осторожен.

С собой Валериан забрал вахмистра и взвод, на который указал ему тот же Чернявский. Фома обрадовался делу, на которое взял его ротмистр. Надоело, сказал, ездить по рядам, оглядывать панталёры[20] да кивера.

Помня приказ генерала, Мадатов скомандовал оставить карабины на месте. Стрелять вряд ли придётся, а тяжесть и помеха изрядные. На всякий же случай хватит и двух пистолетов в ольстрах. Да и те, указал ротмистр, зарядить, но палить только по ясно расслышанной и чётко понятой команде, иначе...

Что ожидает ослушников, наглядно, без слов объяснил здоровенный вахмистр.

До леса они добрались довольно скоро, а дальше двинулись осторожно, не торопясь, прислушиваясь и оглядываясь. Унтер Олейников, уже пожилой, лет сорока с лишком, но ещё бравый гусар, повёл своих людей узкой лесной дорогой, а Фома и Мадатов, взяв по паре лучших наездников, поехали каждый своей стороной, забираясь поглубже.

Лес был негустой, невысокий, светлый и на удивление тихий. Даже птицы боялись перекликаться, прислушиваясь к пушечным выстрелам, долетавшим за две версты, от той самой горы, на которую пытались забраться дивизии правого фланга. Изредка к тяжёлому буханью артиллерии примешивалась торопливая трескотня ружей.

Мадатов спокойно отводил упругие ветки деревьев, отцеплял от вальтрапа колючие стебли кустарника, морщился, услышав, как трещит под копытами сухая древесина валежника.

Ехавший слева гусар вдруг поднял руку и натянул поводья. Валериан тоже остановил Проба, прислушался. Ветер, прокатившийся меж стволами, донёс звучание странной речи. Мадатову даже показалось, что он разбирает слова. Доподлинно он был уверен в одном — говорили не русские.

Подождали, но голоса смолкли, или же просто причудились. Мадатов вытащил саблю, опустил поперёк седла и послал коня сделать ещё пару шагов. И в эту секунду на него бросились сразу двое.

Первый прыгнул сверху, и его Валериан встретил остриём сабли. Второй проскользнул под брюхо мерину, и Мадатов почувствовал, как страшно вздрогнул Проб, услышал его тоскливое ржание. Но он и сам уже падал с седла, не выдержав тяжести нападающего. Наточенное лезвие прошило турка насквозь, но, и умирая, он пытался схватить русского офицера за горло, добраться до врага ногтями или зубами...

Валериан ударился спиной о землю, попав плечом прямо на корень, и от резкой боли у него перехватило дыхание. А тут ещё на ноги навалилась невыносимая тяжесть, и он подумал, что больше уже ему не перетерпеть ни за что...

— Ваше благородие, живы?

Две руки тащили его за плечи, помогая выбраться из-под бившейся лошади. Мадатов поднялся на ноги, огляделся. Проб лежал на боку, задирал голову, рыл копытами дёрн, оставляя глубокие борозды. Рядом лицом вниз валялся мёртвый турок в одной рубахе и шароварах: по белой его спине расплывалось малиновое пятно, меняя на глазах цвет на бурый.

Второй нападавший, тот, что вспорол брюхо Пробу, сидел у дерева, обхватив руками бритую голову, а гусар Иванчук наскоро приматывал его к стволу его же собственным тюрбаном. Другой солдат, Никитин, поддерживал ротмистра.

— Не ранены?

Не отрывая глаз от умирающего коня, Мадатов покачал головой. Рожков поднял кивер, надел командиру на голову.