Черный ящик

– Вы знаете, Вера Павловна, в угловом сегодня замечательные окорока продавали. Совсем нежирные. Очень вам рекомендую. Как, кстати, ваш желудок? Заработал?

– Заработал.

– Ну и слава Богу. А у меня проблемы противоположные. Вы понимаете? Не держится ничего. Я уж и молочное почти исключила и фруктов поменьше ем, а всё равно – слабит, и всё тут. Как вы считаете, стоит попробовать «Димеколин»?

– Не могу вам сказать. Не знаю.

– А у вас что, случилось что-то?

– Почему вы так решили?

– Как то вы очень … Со Стасиком что-нибудь опять?

– С кем?

Голос стал громче:

– Со Стасиком.

– С ним всё в порядке, надеюсь.

– Нет, я чувствую, вы чем-то очень расстроены, Вера Павловна. Из вас слова не вытянешь. А может, вы на меня обиделись?

– За что?

– Ну, когда я свои конфеты Харитоновой предложила. Так ведь ей ничего вообще не дали. И у неё внук очень сильно пьёт. Молодой еще парень.

С той стороны к Татьяне Александровне примешалась посторонняя бессвязная речь. Она ненадолго отвлеклась, а потом стала извиняться:

– Уж вы меня простите, Вера Павловна, не могу больше разговаривать. Позвоню вам завтра. Или увидимся в садике. Не грустите, дорогая, все наладится. Всего хорошего…

Когда Акимов вешал трубку, он взглянул на себя в зеркало. Лицо старухи обрамлялось торчащими в стороны лучами вздыбленных волос, ротик холодно сжат, глаза, увеличенные очками, зло поблескивали.

Ведьму звали Верой Павловной.

Акимов взял висевшую под зеркалом сумку. В ней ничего особенного не оказалось. Ключи, кошелек с четырьмястами тридцатью рублями, носовой платок, полиэтиленовый пакет, пустая упаковка «Валидола» и в застегнутом на булавку кармане паспорт с пенсионным удостоверением.

На паспортной фотографии черно-белая Вера Павловна была не так страшна. Своим крючковатым носом и неподвижным лицом-маской она чем-то напоминала Лени Рифеншталь или отлетавшего своё орла. И фамилия у неё оказалась птичья – Снегирёва. Родилась она семьдесят шесть лет назад в Череповце. А теперь числилась зарегистрированной на Интернатской улице в доме номер девять и двадцать четвёртой его квартире, в … (Акимов пригляделся к мелким буквам штампа, и холодок шевельнулся в его женской груди) гор. Волосово Волосовского района.

Начиная волноваться, Акимов открыл входную дверь, вышел на лестничную площадку и увидел на двери крупные золотые цифры «24».

Акимов вернулся в квартиру, прошел в комнату и выглянул в окно. Газон, скамейка с курящим на ней человеком, рукастые деревца, разбитое русло дороги между ними, серый кирпичный дом напротив были покрыты теперь густым захолустным налётом. Бледное второсортное солнце не желало пробиваться сквозь муть размазанных повсюду туч и, лишь намекнув о своем существовании, светило где-то в другом месте. Из форточки на Акимова тянуло прохладой и унылой безнадёгой.

«Вот это меня занесло. Вот это меня угораздило… Полный…»

Чем в его фантастическом положении Волосово отличалось от Петербурга, Акимов конкретно определить не мог, но это была последняя капля, после которой Акимов потерял самообладание.

Ему захотелось повеситься. Разбить, разломать всё вдребезги, а потом в петлю! Чтоб ничего уже больше не было. И никогда! Никогда! Плюнуть на все и прекратить. Тем более, что терять было абсолютно нечего! Нет ни его самого, ни семьи, ни будущего, ни настоящего. А только вот это балансирование на грани безумия. И этот многослойный плен.

Акимов нашел в шкафу кушак. Потом пододвинул под люстру табуретку, сбросив стоящую на ней кружку на пол. Кружка с грохотом упала, плеснув водой.

Он уже кое-как забрался на кровать, намереваясь перебраться на табурет, чтобы пристроить кушак к крюку, на котором висела люстра, как … снова зазвонил телефон.

Опять Акимова испугав и сбив своими громкими звуками почти накрывшую его суицидальную волну.

И снова всё повторилось. Акимов долго не хотел подходить, а там терпеливо долго ждали. И дождались:

– Да? – тихо и осторожно, как из-за угла спросил Акимов.

– Здравствуй, мама, – начал низкий хрипловатый голос, сопровождаемый некими технологическими шумами – Это я. Как ты там?

Акимов понял, что это звонит мать приходившего к нему мужика и, следовательно, его «дочь». Он пытался представить, как могла бы вести себя в этом случае старуха.

– Ты что не отвечаешь? Тебе всё еще нехорошо?

– Да, доченька. Мне нехорошо.

– Опять сердце?

– Да. И ещё голова. Говорить трудно.

– Врач приходил? Что он сказал?

– Он ничего не сказал.

– Как это? – хриплый голос начал твердеть, – Просто пришёл, помолчал и ушёл?

– Нет. Врача не было.

– Так вы что, его не вызывали? Я же просила Стаса.

– Мы решили, что не надо.