Черный ящик

– А я точно слышала, Тамара Петровна. Фролов распорядился. Всем ветеранам труда в течение года поменять газовую плиту. В честь Дня Победы. А стиральные машины …

Они продолжили свой маразматический разговор, приглашая взглядами принять Акимова в нем участие. Но он молчал и, чтобы к нему не приставали с вопросами, иногда кивал или коротко без интонаций говорил «да». Не вникая, с чем соглашается.

Минут через пять Акимов почувствовал, что ноги Веры Павловны (он опять попробовал разделиться) немного отдохнули. Кашлянув, он поднялся.

– Мне пора.

– И я с вами, – воскликнула та, что встретила Акимова и тоже оторвалась от скамьи. – Вы домой? Я вас провожу. Нам по пути. До свиданья, девочки.

«Девочки» вновь закивали, прощаясь.

Акимов был взят под руку, и они направились к выходу.

– Нет, я вижу, у вас что-то случилось. Вы молчите, сидите хмурая, мрачная. Что, опять что-то со Стасиком? – обратилась к Акимову Татьяна Александровна, когда они вышли за ограду. Акимов понял, что эта назойливая болтливая бабка звонила ему вчера.

Он раздражался. И чувствовал, как от раздражения учащается его сердцебиение. И от этого раздражался еще больше. Быть созерцающей точкой никак не получалось.

Когда Акимов злился, он начинал шутить. Была у него такая манера. Позволяющая ему держать себя в руках и не переходить на крик и иные агрессивные действия.

– Или с Надей? С Надей? Я угадала? – придвинулась к нему совсем близко Татьяна Александровна.

– Да, – зашептал он, еле шевеля замерзшими губами. Надя … беременна. От своего начальника. Но прошу вас, дорогая моя, никому ни слова. Никому. Даже Елене Николаевне.

– Не … может быть! Господи! Но ведь ей же …

– А сейчас такие таблетки делают, что зачатие может произойти в любом возрасте. Принимаешь перед этим самым – и готово.

– Ужас. – Татьяна Александровна остановилась и выпучила глаза.

– Да, ужас. Это моё горе. Она хочет ребенка отдать мне.

– Господи! Не может быть … А вы?

– А я ищу теперь детскую кроватку. У вас случайно нет?

– Вы шутите?

– Я не шучу. Я всю ночь … проплакала, дорогая моя. Всю ночь.

Акимов первый раз в жизни позиционировал себя в женском роде, сказав «проплакала». Это вырвалось невольно, в тон игре. Но все равно привкус был отвратительный. Подлый.

Они шли вдоль пятиэтажек. Какое-то время изумленная Татьяна Александровна молчала. Но когда они добрались до подъезда Веры Павловны, она открыла рот:

– А если … А я сейчас в магазин иду. В больницу собираюсь. Мне ведь направление дали. На пятое число. Сколько я порогов обила и упрашивала! И вот, слава Богу, добилась. Послезавтра ложусь. Туда же, где были вы. В тот же стационар. Помню, как вы его хвалили. Мне и Мигунова еще туда советовала. Говорит, очень хорошая больница. Сейчас хочу новый халат купить. Вера Павловна?

– Что, Татьяна Александровна?

– А туалетную бумагу стоит с собой взять?

– Возьмите, туалетная бумага никогда и нигде не помешает.

– Вот и я так думаю. Возьму с собой рулончик. А чашку?

– А чашку вам выдадут.

– А знаете, что я подумала по поводу Нади?

– Что?

– Вы на счет Нади не переживайте. Не переживайте, дорогая Вера Павловна. Это она шутит, чтобы вас расстроить. За то, что вы на Стасика квартиру не оформляете.

– Вы так считаете?

– Да. Я это поняла. Зачем ей в таком возрасте ребенок, сами посудите? И потом, если уж приспичило с начальником своим, то могла бы таблетку и не принимать… Ну, я пошла. Ой! Какие у вас руки холодные, Господи!

Татьяна Александровна пожала Акимову руку и быстрыми шажками пошла дальше.

Придя в квартиру, Акимов на мгновенье испытал что-то похожее на проблеск радости – он вернулся в тепло. Но в остальном ничего хорошего не было: старуха (главное – помнить о точке) сильно устала, замерзла в сосульку, в мочевом пузыре у нее снова сильно сверлило, а он не нашел нужного магазина.

Акимов разделся. Когда увидел в зеркале прихожей вишневый нос и синие губы Веры Павловны, самообладание его оставило. Захотелось кричать и выть. И биться головой о стенку до тех пор, пока очкастое горбоносое лицо не разобьется всмятку.

Эмоциональный всплеск, от которого Акимову не удалось уберечься, колыхнул его внутренности. По телу побежала дрожь, удесятерились сердечные сокращения, и на глаза стала опускаться красная занавеска.

– Уморю тебя, старая сука! – Акимов, не обращая внимания на ухудшающееся состояние, пошел на кухню. Там он открыл холодильник и принялся вываливать из него банки, свертки, пакеты и кастрюли.

Что-то с грохотом падало на пол, что-то шмякалось и что-то стало растекаться.

А он, топча просроченный пищевой запас, в остервенении повторял:

– Уморю тебя, гадина, уморю! Не хочу больше жить!

Внешне все это выглядело не особенно бодро и экспрессивно, желаемых напора и скорости не доставало. Но внутри у Акимова все бушевало. Там клокотал вулкан.

Когда его извержение закончилось, и на пол было брошено всё, что попадалось на глаза, Акимов стал успокаиваться и приходить в себя.

Произошла странная вещь – вместе с приступом ярости прошёл и сердечный приступ. В голове прояснилось, сердце, отстучав своё в бешеном ритме, опять спряталось. Наступил штиль.