Черный кандидат

Спенсер улыбнулся. От первого глотка скучного импорта из Голландии он поперхнулся и с грустью вспомнил о пенном бокале фламандского пшеничного пива с кружком лимона. Но потом он вынужден был признать, что к влажной нью-йоркской ночи пиво подходит лучше всего. Даже это пойло в алюминиевой таре.

Метрах в пяти от Уинстона и Спенсера, под ветвями вяза, молодые ребята сбивались все плотнее. Паренек-пуэрториканец с кожей цвета мокрого песка дул в сложенную ладонь, как в мундштук трубы. Он выдавал цветистое разнообразие – от звуков метеоризма до имитации хай-хэтов ударной установки и кашля древнего драндулета, пытающегося ехать в подъем. Другой рукой он попеременно ударял себя в грудь и приглушал свой «рожок». Его товарищи, плотно уперев ноги в бетон тротуара, как дерево корни, начали ритмично приседать. Некоторые при этом раскачивались, как боксер, отрабатывающий уход от ударов. Другие подняли руки к небу и колебались, словно прихожане на воскресной проповеди, пытающиеся ухватить Святой дух. Даже ветки вяза, казалось, поддались ритму. И, как поющие деревья в «Волшебнике страны Оз», они принялись выстреливать рифмованные фразы, пытаясь решить одним выдохом мировые проблемы. Спенсер задумался, нет ли среди этих юношей анонимного словотворца, придумавшего вечно мутирующий нью-йоркский сленг.

Погребальные гимны и элегии рэперов, экспертов городской эсхатологии, пряли плотную ткань стиха из нитей отчаяния и осторожного оптимизма, разматывавшихся с ткацких станков их умов и сердец. Спенсеру удавалось распознать лишь гортанную перекличку из «ок», «да, да, йоу», «ага» и тому подобного. Даже Уинстон, лучше него разбиравшийся в лексике гетто, понимал не более двух третей этой пулеметной поэзии.

От группы отделился молодой парень в кепке, как у чаплинского «малыша», и джинсовом томсоейровском комбинезоне на голое тело. Он пошел, раскачиваясь, в сторону Уинстона, размахивая бутылкой в бумажном мешке вместо метронома, декламируя свою песнь, словно пьяный нубийский скальд:

Йоу, я зовусь Голяк
Без пяти минут мертвяк
Позже или раньше
Потому не терплю фальши.
Я Голяк, у меня все не так,
Торчит зад
Свободе рад
Напердывает облаков град.
Член болтается
Яйца качаются
Все это в мази
Бабы в экстазе
Вот сидит Борзый
Он полон угрозы.
Он видит насквозь
С ним шутки брось.
Черное лицо
Оно как шлем
Что там за ним,
Видно не всем.

Когда Голяк сбросил свою последнюю «поэтическую бомбу», сессия завершилась, рэперская политика выжженной земли временно лишила листвы терновый куст, бывший некогда двором комплекса «Вагнер», и сделала ночь хрупкой, как рисовая бумага.

Переводя дыхание, парни столпились вокруг Уинстона, чтобы перекинуться словечком.

– Из-за этих плакатов все думают, что ты стал рэпером.

– Знаю.

– Когда выборы?

– В следующий вторник. Проголосуете за меня?

Худой парнишка с кривым зубом помахал рукой перед своим лицом.

– Погляди на меня. Я родом из трущоб. Для меня это голосование ничего не изменит.

Борзый угрожающе поднял руку, словно собирался заехать пессимисту.

– Забыл, с кем разговариваешь? Я, по-твоему, с луны свалился? Или у тебя в свидетельстве о рождении написано «Родился в трущобах»? Эти жалкие оправдания оставь для кого-нибудь, кто тебя не знает.

Парень потупился и снова поднял на Уинстона покрасневшие глаза.

– Я не настаиваю, чтобы вы свой голос выкинули именно за меня, мне-то пох, но голосовать надо, за кого-нибудь.

– Ой, послушайте его! – выкрикнул кто-то из толпы. – Ты слишком много времени провел с Плюхом и его пятипроцентным дерьмом, потому что сам себе противоречишь.

Голяк задумчиво смотрел на Уинстона, потирая подбородок.

– Не, правда, я бы проголосовал, но это верный повод попасть в систему. Дать этим тварям еще один способ меня заграбастать. Понимаешь?

– Да ладно, самое страшное, что тебе грозит, – вызовут в суд присяжным.

– Тебя вызывали?

– В прошлом ноябре. Платили двадцать пять баксов в день или что-то вроде.

– Дело федеральное?

– Щаз. Какой-то хрен судился с электрокомпанией.

– Вот я и говорю, – продолжил Голяк, решивший, что неудачный опыт Уинстона оправдывает его апатию. – Потому я и не зарегистрировался. Что, если меня втянут в долгую тряхомундию и придется полгода куковать в мотеле с тараканами? У меня нет времени на город, тем более за двадцать пять долларов в день. Я столько из мамашиного кошелька могу вытянуть.

– И вытягиваешь, – прокомментировало дитя трущоб.

– Точняк. А куда деваться? – хохотнул Голяк.

– Да все проще. Если не хочешь, всегда можешь себя забраковать.

– Это как?