Черный хлеб

— Нет, Шеркей йысна, — тихо, но твердо сказал Тухтар, решительно забирая пиджак из рук Шеркея. — Ты сам не раз говорил, что находку нельзя отдавать другому человеку.

— Нельзя, нельзя, — захлебнулся словами Шеркей. — Но только чужому. А разве Тимрук тебе чужой? Он мой сын, и ты мне тоже… не чужой. — Он хотел сказать «сын», но не осмелился.

— Спасибо, дядя Шеркей, спасибо. Но я тоже хочу надеть хорошую вещь. Хоть раз в жизни… хоть разочек.

Тухтар порывисто прижал пиджак к груди.

— Так! — с угрозой произнес хозяин. — Понятно, понятно… А я-то считал тебя своим человеком. Кормил, одевал, заботился, как о родном. Значит, рубишь сук, на каком сидишь?

— Я никогда не ел даром твоего хлеба, Шеркей йысна. Или не работал я на тебя? А? Все делал, никогда не отказывался, не перечил ни в чем.

Шеркей вздыбился, как остановленный на всем скаку конь. Хотел что-то сказать, но не смог: поперхнулся, захрипел, закашлялся. Ему никогда и в голову не приходило, что Тухтар может сказать такое, всегда он был ниже травы, тише воды — и вдруг… Не иначе это Элендей воду мутит, подзуживает. Ну, конечно, в последнее время Тухтар стал больше работать у него. В прошлом году косил сено, нынешней весной пахал, боронил, сеял. Да и Элендей как-то заводил разговор, чтобы парень перешел жить к нему. Шеркей еще сказал тогда: «Значит, я крошу, а ты, братец, подъедаешь?» Вот народ пошел, никому доверять нельзя, даже брату родному.

Если же Тухтар уйдет, то прощай тогда и надел в поле, и огород, и участок луга — всем завладеет Элендей. Нет, не выйдет. Придется приласкать заартачившегося Тухтара: сухая ложка рот дерет.

— Ну вот уж и обиделся, — залебезил Шеркей, стараясь прогнать с лица недовольство. — Ведь я купить хотел пиджачок-то. Да… А ты бог знает что подумал. Хе-хе-хе… Недогадлив, недогадлив ты, браток… А коль не желаешь продавать, то воля твоя.

— Не хочу, — жестко подтвердил Тухтар.

— Носи на здоровье, носи. А Тимрука, я знаю, ты не обидишь. Тоже при случае дашь надеть. На гулянку когда там… Дело-то молодое. Да он и пониже тебя. Пиджак-то все, что надобно, прикроет. А ты подумай, подумай об этом. Не позорься перед девками…

— Ладно, Тимруку буду давать. Мне не жалко, — поспешно согласился Тухтар, обрадовавшись, что смог отстоять подарок Палюка.

В эту минуту у ворот появился высокий, неказисто сложенный человек. Смуглое, точно копченое, лицо безжалостно изъедено оспой. Большие, выпученные мутно-серые глаза расставлены так неестественно широко, что кажется, будто они смотрят в разные стороны. Рот полуоткрыт, над мясистой, безобразно вывернутой нижней губой топорщатся редкие кривые зубы.

«Идол, настоящий идол. Откуда только взяли такого?» — подумал Шеркей. Так думал каждый, кто смотрел на этого человека.

Это был Урнашка, подручный Каньдюков. Днем он помогал Нямасю в лавке, ночью сторожил ее. Настоящее имя Урнашки — Хведюк, но и стар, и млад звали его по кличке, и он нисколько не обижался.

Лет пять уже живет Урнашка в Утламыше, но никто толком не знает, откуда его привезли, чем занимался он раньше.

В деревне Урнашку не любили и несколько побаивались. Урод имел пристрастие к разным пакостным проделкам. Бывали случаи, что он бросал в колодцы кошек и собак. Один колодец так осквернил, что им не пользуются и до сих пор.

Однажды ночью кто-то перевернул в огородах все ульи, выбросил из них соты и растоптал. Вскоре выяснилось, что это натворил Урнашка. И с целью: у Нямася никто не покупал отсыревший сахар; когда же люди остались без меда, им волей-неволей пришлось брать порченый сахар.

Наказать бы надо хорошенько зловредного урода, но не осмелились. Попробуй-ка решись на такое дело, если Каньдюки в своем помощнике души не чают, горой стоят за него.

Правда, старики попробовали добром вразумить Урнашку, но он только скалил зубы, вращал глазищами и нахально гыкал, брызгая слюной.

Урнашка не стал заходить на двор. Облокотившись на жердину, безобразно осклабился, поманил хозяина дома длинным крючковатым пальцем.

Шеркей неторопливо подошел, поздоровался.

— Шеркей биче[15], пойдем к нам.

— Зачем, зачем это?

— Тебя дед Каньдюк зовет.

— Для чего же? — Шеркей заволновался.

— Этого я не знаю.

— Говоришь, сам Каньдюк?

— Сказал же, сам.

— Старый, значит?

— Ты оглох, что ли? Видать, пыли в уши надуло.

— А как же, как же он сказал? — не унимался опешивший Шеркей.

— А так вот и сказал: поди-ка, говорит, Урнашка, позови многоуважаемого Шеркея, очень мне хочется повидать этого славного человека, соскучился я по нем.

— Куда же идти? В лавочку?

— Да нет, прямо домой. К нему гость приехал. Тебя тоже пригласили.

— А кто же приехал, приехал?

— Из волости, начальник. Так ты побыстрей.

— Я разом, разом. А ты зайди в избу, обожди, пока я соберусь.

Урнашка пренебрежительно отказался от приглашения.

Шеркей вбежал в дом, начал торопливо переодеваться. Надел черные шаровары, светло-синюю рубаху, поплевав на ладони, пригладил непослушные волосы, надвинул на них валянную из шерсти узкополую шляпу.

— Что это ты всполошился? — поинтересовалась жена. — Вырядился, словно на свадьбу собираешься.