Черный хлеб

Она тоже не сводила с Сэлиме глубоко запавших, переполненные болью и страданием глаз. Хорошая дочь выросла, без хвастовства можно сказать. А ведь вроде совсем недавно крохотной девчуркой была, бегала по избе, под ногами путалась… В куклы играла… А теперь вот скоро детей нянчить будет. Как сложится ее жизнь? Радость в душе Сайдэ сменилась печалью. Кто вступится за Сэлиме, кто пожалеет, поможет ей в несчастье, когда не станет матери? А жить Сайдэ, по всему видно, недолго осталось. С каждым днем тают силы, в груди камень, уже к самому горлу подступает.

Глаза Сайдэ заволокло слезами: посиди рядом с матерью своей, дай ей наглядеться на тебя вдоволь, умрет ведь скоро она, уйдет навсегда в сырую землю. Но зачем расстраивать Сэлиме, и так истерзалась она душой. Пусть побудет на людях, повеселится, развеет девичью грусть-тоску.

— Ты что, мама? — забеспокоилась Сэлиме. — Хуже тебе стало? Тогда я останусь. Да и нет у меня нынче охоты веселиться.

Сэлиме начала развязывать платок.

— Нет, милая, нет. Иди, иди. Не к лицу девушке сидеть дома в такой праздник. А на меня не обращай внимания. От радости я прослезилась. Вон какая ты у меня красавица!

— Ты не обманываешь? Плохо ведь тебе. Вижу я.

— Нет, нет. Ступай с богом.

Сэлиме пристально поглядела на мать, подойдя к двери, оглянулась. Мать стояла, прижав руки к груди. Казалось, она хочет рвануться за дочерью и удержать ее.

— Хватит, хватит друг друга разглядывать, — нетерпеливо махнул рукой Шеркей. — Можно подумать, что ты в дальнюю дорогу уезжаешь. Елиса заждалась. Платок, платок надвинь, опять подняла. И воротник опустился. Берегись, дочка. Упаси господь, простудишься.

Подруги вышли. Хрустко заскрипел под заиндевелыми окнами снежок. Сайдэ чутко прислушивалась к удалявшимся шагам. Вот они затихли, и на душе стало еще тяжелей. «Правда, как будто в дальнюю дорогу проводила», — подумала Сайдэ, утирая рукавом покрасневшие глаза.

За печкой тоскливо верещал сверчок. Изба казалась неуютной.

Шеркей, проводив дочь, тоже помрачнел, беспокойно затоптался по комнате. Потом сел, уткнулся подбородком в грудь, глубоко задумался. Несколько минут прошло в молчании.

— Ну что же, мать! — Шеркей рывком разогнул спину, словно сбросил с нее тяжелую ношу. — Надо за гостями идти. — Голос его звучал решительно, жестко. — Ты уж расстарайся тут. Не ударь в грязь лицом.

— Ох, господи! — вздрогнула Сайдэ, глубоко задумавшаяся. — Беспокоюсь я. Угожу ли? Ведь мы люди простые, а они… Опозоримся мы с тобой.

— Теперь поздно, поздно толковать. Надо держать слово. Решили пригласить, так нечего пятиться. В большом долгу мы перед ними. Нельзя не отблагодарить. Да и приучаться надо, привыкать к таким гостям. Кто знает, может, не раз еще придется с ними за одним столом сидеть. Не всегда же нам кое с кем знаться.

— Зачем это нам? Отдал бы ты долг поскорее. Просто пытка какая-то, казнь смертельная. Запутались, как птицы в силках. Ведь говорила тебе, продай корову и купи зерна, чтобы отдать. Разве ты послушаешься когда? Все по-своему норовишь. Хоть кол на голове теши.

— «Корову, корову»! А где бы другую взяли? Ты, что ли, родишь? Как жить без коровы? Похлебку забелять нечем будет.

— Живут ведь другие. Вон деверь ни от кого не зависит. И не бедствует, к слову сказать.

— Опять, опять ты про брата! И что он тебе дался? Чуть что: Элендей, Элендей, деверь, деверь! Договорились ведь не вспоминать о нем!

— Не буду. Успокойся. Иди к Каньдюкам. Да не застрянь там. У меня все готово.

Шеркей обулся в подшитые толстым войлоком валенки, надел шубу-трехспиику, поглубже надвинул шапку и отправился за почетными гостями.

Сайдэ начала хлопотать вокруг стола. Поставила на него тарелки с пышными подрумяненными блинами, ватрушками. Нарезала мясо, подогрела пиво. Придирчиво оглядела все, вздохнула: угощение выглядело бедновато. Переставила несколько раз тарелки, стараясь придать столу нарядный вид. Блюдо с блинами чуть не уронила. Нет прежней ловкости в руках, точно ватные стали.

Подошла к постели. Взбила и без того пышные перины и подушки. Уложила, застелила. Горка подушек оказалась кособокой. Пришлось укладывать снова. Получилось еще хуже. Опять все сначала…

Шеркей в это время шагал к дому своего благодетеля. Гулянье было в самом разгаре. Вереницей скользили сани. Среди одноконных упряжек изредка попадались и парные. К гривам лошадей привязаны разноцветные платки, вьются на ветерке длинные ленты. Проехал кто-то нездешний. Два вороных жеребца впряжены цугом. Кони статные, упитанные, идут пританцовывая. Со шлей и седелок свисают красные и зеленые кисти. Легкие санки поблескивают черным лаком. Видать, только выкрашены перед праздником. Нахлесты покрыты серебряной краской. Не санки — игрушка.

На облучке, широко растопырив локти, восседает парень в короткой коричневой поддевке, подпоясанной широким красным кушаком. Лицо у кучера нисколько не бледнее кушака. В санках — девушки: искрятся глаза, сверкают зубы, звенит песня.