Черный хлеб

Тухтар спустился в воду, подошел к Нямасю.

— Ныряй!

Нямась метнулся в сторону. Тухтар ударил его сразу двумя нагайками, и он плюхнулся в воду.

— Ого-го!

— Как жаба!

— Еще, Тухтар! Наддай пару!

— С оттяжечкой, с оттяжечкой!

— Не ленись!

Как только голова Нямася показывалась из воды, ее сразу же встречал удар нагайки. Нямась захлебывался, судорожно ловил воздух перекошенным ртом, хрипел.

— Ныряй! Ныряй! Плохо! Плохо!

Тухтар подошел к Каньдюку:

— Давай-ка ты теперь берись за дело. Покажи сынку, как нужно нырять. Поучи его.

— Братцы! Убьет ведь! Сумасшедший он! Что же вы смотрите?

— Ныряй, умник! У-у, змей!

Черной молнией сверкнула нагайка, и Каньдюк с бульканьем погрузился в воду. Над волнами вздулся пузырь бордовой рубахи.

Теперь работы прибавилось, и Тухтар едва успевал поворачиваться.

— Молоти! Молоти! — беспрестанно надрывался кто-то густым басом. Ему вдохновенно вторили другие.

Нямась, громко фыркая, бросился вплавь к другому берегу. Но Тухтар, научившийся у Миши плавать по-волжски, легко настиг его.

— Кунай! Кунай!

— Поглубже!

— На дно его! На дно!

— Пусть раки полакомятся! На год мяса хватит!

Тухтар вернулся к дрожащему от холода и страха Каньдюку:

— Попомнишь меня!

Свистнула нагайка, и Каньдюк с отчаянным криком исчез под мутной взбаламученной водой.

— Остановись, Тухтар! — послышался голос Эбсэлема. — Хватит!

— Чего там хватит? Лупи, Тухтар!

— Давай! У тебя свои счеты!

— Про запас вложи!

— Не помрут! Мы больше терпели!

Старика больше Тухтар не тронул, но Нямасю добавил щедро, от всей души.

— Выходи, Тухтар! — позвал Имед.

Когда Тухтар выбрался на берег, он увидел рядом с Элендеем Палюка, Мишу и его сестру Аню. Забросил в озеро нагайки.

Палюку сказал:

— Не буду больше чечевицей!

— Какой чечевицей? — удивленно переспросил Палюк.

— Придорожной, которую всякий топчет!

— А-а! Вот ты о чем! Напутал ты меня. Я уж подумал, что ты того… — улыбнувшись, Палюк покрутил пальцем у своего виска. — А чечевицей не будь. Правильно. Орлом станешь. Знаю.

Вечером Тухтар почувствовал себя очень плохо, его бросало то в жар, то в холод.

Палюк внимательно осмотрел его, выслушал, выстукал, но ничего опасного не нашел.

— Просто перенервничал ты, парень, переволновался. Отдохнуть тебе надо хорошенько, позабыть все передряги. Возьму тебя с собой.

Ночью Палюк, Тухтар и Аня уехали в Симбирск.

А рано утром в Утламыш на тройке прикатил урядник. Около него крутились двое, одетых по-городскому, юрких, с цепкими глазами.

33. СЛОВА, НЕ СКАЗАННЫЕ ОТЦОМ

После злосчастной ночи, которую Шеркей провел у разбитной ворожеи, он ходил, как в воду опущенный. Вернее, не ходил, а сидел в избе. Даже во двор выходил только по крайней необходимости. Решался он на это или ранним утром, когда, как говорят, еще черти на кулички не выходили, или же под покровом темноты. Каждый раз проклинал свою жердевую ограду и ворота. Были бы высокие и дощатые, то по своему двору можно бы гулять без опаски, а через такую загородку каждый проходящий глаза таращит, все перед ним, словно на ладони. Если бы глазели только, а то ведь, лишь заметят Шеркея, сразу же рот нараспашку — смеются прямо в глаза. Иные, правда, повежливее: за спиной в кулак прыскают, но хрен редьки не слаще.

Ругал себя за несообразительность: прежде чем ставить дом, нужно было забор хороший сделать, из досок, без единой щелочки, такую стену поднять, чтобы не только человек, но и не всякая кошка могла через нее перебраться. Так настоящие хозяева поступают: мое здесь все, и нечего сюда посторонним нос совать и глазищи нацеливать.

Задним умом все крепки, а вот сейчас что делать? Как спастись от позора, от срама несмываемого? Бог смерти не послал вовремя тому человеку, который отметил опилками путь Шеркея к трижды проклятой вертихвостке.

Тимрук отца избегал. Когда говорил с ним, отводил глаза в сторону или рассматривал лапти. Первое время сын тоже старался не выходить из дому, избегал товарищей — стеснялся, думал, что будут насмехаться. Все дни коротал за работой. В избе, где томился Шеркей, старался не показываться. Несколько раз за целый день уезжал в лес за дровами, хотя необходимости в них не было. «Ишь ты, волчонком на родного отца смотрит», — ворчал Шеркей, но в душе был рад отчужденности сына. Ни видеть, ни слышать никого не хотелось. Залезть бы в подпол и сидеть там в темноте…

Постепенно Тимрук переборол стеснительность, и его жизнь вошла в прежнюю колею. Не он же ходил ночевать к Шербиге. А может, и не виноват отец, бывает, такого наплетут длинные языки — только уши растопыривай, а на самом деле ничего этого и не было.

Ильяс совсем от дома отбился. На зорьке уходит и чуть ли не ночью возвращается. Где он завтракает, обедает, ужинает — Шеркей не ведает. Но это его не особенно беспокоило: если бы малец был голоден, то попросил бы поесть.