Черный ход

Пастор прячет шансер в кобуру. Зрение Рут не отличается от зрения любого другого человека, но она уверена: возле тела Джошуа Редмана, возле души Джошуа Редмана – короче, рядом с ними обоими догорает овсяная каша.

Тахтона больше нет. Иначе надо принять за факт, что Саймон Купер промахнулся, а такой факт безумней всего, случившегося в Элмер-Крик за последние дни.

Я в ложе, думает Рут. Я в ложе оперы, по доллару за билет. Что играют? Не знаю, но трупов больше, чем я предполагала вначале. У спектакля, надо признать, сюжет не из банальных. Будь он другим, Джефферсона убила бы я. Месть за отца, джентльмены аплодируют, леди утирают слезы батистовыми платочками.

Тот вариант, который видит Рут, им бы не понравился.

Застреленный медведь горой возвышается на крыльце шерифовой конторы. Сам шериф забился в дальний угол веранды, вжался спиной в перила. Похоже, Дрекстон невменяем. Дальше по улице, у разгромленного магазина Фостера, старик-китаец опускает винтовку.

Досточтимый Ван готов стрелять еще и еще, но в этом нет необходимости.

«Это винтовка моего отца. После переезда в Осмаку он четыре с половиной года был охотником на бизонов. Когда огромный бык искалечил его, мы с трудом уговорили моего отца бросить это занятие…»

Рут стоит на балконе.

Револьвер, который она держит в руке, еще может понадобиться. Шесть пуль сидят в каморах барабана, словно узники в тюремных камерах; тоскуют, ждут приказа об освобождении. Кажется, они дождутся. Это понимает и старый горбатый китаец – досточтимый Ван опять вскидывает винтовку к плечу.

Черная тень летит с крыши конторы на крышу веранды, а с нее – на голову шерифа. Одна, другая, третья. Слышен задушенный хрип – должно быть, Дрекстону перехватили локтем горло. Кто бы это ни был, стрелять нельзя. В темноте и тесноте легко дать промах, а мисс Шиммер вовсе не улыбается прикончить жирного любителя яблочных пирогов – и потом объясняться с недоверчивым судьей, доказывая, на чьей стороне она сражалась. Вряд ли судья примет во внимание душевное потрясение женщины, на руках которой скончался горячо любимый отчим, в юности заменивший ей отца…

Душевное потрясение и Рут Шиммер? Ни один суд не поверит.

– Где Горбатый Бизон? Вести нас к вождь!

Банк догорает. Бледный свет луны падает на веранду конторы. Если партер нуждается в биноклях, то из оперной ложи балкона все видно как на ладони. Хвост Оленя – о, Рут узнаёт молодого индейца! – словно возлюбленную, держит в объятиях шерифа Дрекстона. В опасной близости от яремной жилы пленника блестит лезвие ножа. Еще двое шошонов крадутся к дверям, готовые распахнуть их в любую секунду.

– Свобода Горбатый Бизон! Ты понять?

За конторой ждут лошади, Рут слышит их ржание.

Двери распахиваются без участия индейцев. Не торопясь, с достоинством истинного сына прерий из конторы выходит Горбатый Бизон. За ним следует шаман, любимец духов. Шошонов сопровождают помощники шерифа – если Рут не подводит память, покойный мистер Редман звал их Недом и Гансом.

Руки помощников подняты вверх.

Горбатый Бизон произносит два-три слова на языке, неизвестном Рут. Хвост Оленя отпускает шерифа, толкает обратно к перилам. Не обращая внимания на Дрекстона, спрятавшего голову между колен, вождь спускается с веранды, ждет, пока его догонит шаман. Задрав голову, Горбатый Бизон смотрит на балкон, вероятно, рассчитывая найти там мэра, отдавшего приказ об аресте. Вместо мэра он находит мисс Шиммер – длинный пыльник, шляпа, две кобуры – и на лице вождя, на этой деревянной маске, лишенной всяческого выражения, появляется что-то, похожее на человеческое чувство.

Удивление?

Когда индейцы уходят к лошадям, их никто не останавливает.

5 Джошуа Редман по прозвищу Малыш

Тахтон кричал.

Господи, как же он кричал!

Ослепительно-белая молния ударила из ствола армейского «Фронтира» прямо ему в грудь. Казалось, это не грудь, а гонг, огромный барабан с туго натянутой кожей – такой вопль исторгся наружу: бесконечный, рвущий душу в клочья. Он длился и длился, пока тахтон разбухал пузырем…

Нет, сэр. Целой гроздью пузырей.

Ужасные виноградины лопались одна за другой, высвобождая пряди грязно-белого тумана. Пряди змеились, всасывались в землю, в дверь и стены мэрии, в перевернутую тележку зеленщика. Одна было поползла к Джошу, но на полпути опала без сил и расточилась.

Прошла вечность, пока крик смолк. Каша, бурлящая на том месте, где еще недавно стоял тахтон, выкипела, подернулась грязной коркой, осела сама в себя. Не осталось ничего, сэр. Правду вам говорю, совсем ничего.

Вот теперь – всё. Действительно всё.

Джош стоит над мертвым собой. Странное дело, думает он. Улыбаюсь, надо же! С чего бы это? Чему тут радоваться, а?