Черный ход

«Ты заблуждаешься, – шелестит осенняя листва, беззвучная для всех людей на свете, кроме Джоша. – Я не испытываю к тебе чувств. Никаких чувств, добрых или злых. Я вообще не испытываю чувств в твоем понимании. Ни к тебе, ни к кому другому здесь. Все мои чувства, необъяснимые для тебя, направлены на мне подобных. Ты не поймешь эти чувства, не приклеишь к ним ярлык. То, что ты принимал за чувства, те нотки, какие ты слышишь сейчас в моем голосе, я позаимствовал у тебя. Если хочешь, назови их крадеными. Иначе ты бы меня не понял, не услышал, не поверил. Ты – моя одежда, без которой мне здесь не выжить. Теплый плащ в стужу, сапоги на каменистой тропе. Много ли у тебя чувств к своим штанам? Рубашке? Башмакам? Да, ты для меня важнее башмаков. Но эта важность не делает тебя кем-то, заслуживающим моих чувств. Она делает тебя чем-то, а к чему-то я равнодушен. Даже если оно приносит мне пользу, если я нуждаюсь в нем – какая разница?»

Красотка трогается с места.

«Я и сейчас отвечаю тебе, – доносится до Джоша, – не потому, что этого велят какие-то чувства. Это диктует здравый смысл. Наши отношения перешли в новую фазу, ты должен ясно понимать, что к чему. Не трать силы на страдания или надежду, не расходуй себя зря. Будь неподалеку, я еще пущу тебя в мое тело. Если ты временами не будешь возвращаться, ты погибнешь раньше, чем следует. Расточишься, иссякнешь. Так иссяк бы я, не встретившись с тобой. Это факт, сцепка причины и следствия, а вовсе не моя благодарность. Благодарность – чувство. А я, как уже было сказано, не испытываю чувств по отношению к тебе.»

Будь неподалеку, повторяет Джош слова приговора. Я еще пущу тебя в мое тело. Иначе ты погибнешь раньше, чем следует. Сэр, он так и сказал: мое тело! В смысле, его… Джош поднимается на ноги, плетется следом за отрядом. Если бы кто-нибудь видел сейчас мистера Редмана – речь о настоящем Джошуа Редмане! – ни за что не дал бы ему его двадцати семи лет.

Все сорок, сэр.

3 Рут Шиммер по прозвищу Шеф

Рут смеется. Хохочет и не может остановиться. Хрюкает, утирает слезы, сгибается в три погибели. Смех лишает ее сил. Это ужасный смех, он – родной брат истерики.

Мисс Шиммер никогда не видела приютов для умалишенных. Все, что она сейчас представляет себе, вышло из-под пера мистера Диккенса, но воображение делает это реальным в большей степени, чем личный опыт. Грязные палаты ничуть не лучше тюремных камер. Гримасничает идиот, дергая себя за длинные волосы. Маньяк скалит зубы, указывает на что-то мосластым пальцем. В столовой, где давно никто не ест, заперта женщина. У нее тяга к самоубийству, но в пустой, лишенной мебели столовой можно разве что разбить себе голову о стену. Блуждают взгляды, на лицах – дикость, ожесточение. Все доступные развлечения – кусать губы да грызть ногти. Да, еще можно бросать в воздух свои колпаки, стоя у окна и глядя на пароход, идущий по проливу. Снаружи идет дождь, внутри все покрыто плесенью. Одно счастье – если ты молод и признан всего лишь нравственно-неуравновешенным, тебя могут учить полезным ремеслам. На практике это значит, что женщин отправят стирать белье в сарай, полный удушливых испарений, а мужчин бросят в каменоломню.

И в этом аду два человека, француз с клипера Ост-Индского братства и священник, убийца галлюцинаций, беседуют о водолазных костюмах – и о людях, превращенных ныряльщиками, явившимися из преисподней, в водолазные костюмы.

Рут все еще смеется.

Пастор следит за ней. Пастор – сама доброжелательность.