Черный мел

Ник, его закадычный друг, не так тщательно маскирует свой выговор, зато стесняется своей фамилии. На двери его комнаты висит табличка „Н. Ризли“. Но, по подсказке Джейми, я посмотрел на конверт, адресованный ему. Там он назывался „Достопочт. Николас Тауэр Райотзли“. Видимо, Райотзли произносится как Ризли, а он официально носит титул „достопочтенный“, потому что его отец — барон. Между тем у достопочтенного Ника целый выводок подружек, и каждая на шестьдесят или семьдесят баллов выше его по шкале привлекательности. Похоже, они пользуются Джейми как наживкой. Или в курсе о семейном состоянии в двести пятьдесят миллионов фунтов, которое унаследует достопочтенный Ник. Подружки у него не задерживаются, еще ни одна не пробыла с ним дольше недели. Не сомневаюсь, он со всеми обращается достопочтенно».

Что оставалось делать Джолиону? Только прятаться. Вначале он еще подумывал, чтобы выступить с ответной речью, прикреплять к стене собственные воззвания, объяснить: дневник — такое место, где всякий имеет право высказывать свои тайные мысли. А его дневник — способ очищения, нечто вроде слабительного. Он надеялся найти отклик в сердцах однокурсников. Разве у каждого человека время от времени не появляются тайные мысли? Единственное, что имеет значение, — как мы себя ведем, как действуем при таких мыслях.

Но ничего подобного Джолион не сделал, он лишь прятался в тумане таблеток и все время увеличивал дозу. Лежа на кровати, он живо представлял себе всех обитателей Питта. Слышал их голоса, любимые словечки, представлял, как кто кривится или жестикулирует во время разговора. Джолион мысленно создавал кукол, марионеток из всех своих знакомых. Он целыми часами дергал за веревочки и живо представлял себе их ненависть.

Иногда он крепко сжимал в кулаке зуб. И хотя ему очень хотелось вломиться к Марку в комнату, отобрать у него свой дневник, избить Марка до полусмерти, примерно его наказать. Но Джолион хорошо понимал: у него больше ни на что не осталось сил.

Страдание в одиночестве уже не было романтическим понятием. С тех пор страдание в тишине стало единственным уделом Джолиона.

LXI(i).Похмелье и больной нос будят меня в пять утра, за восемь часов до того, как я должен встретить Чада в аэропорту Кеннеди. И зачем я только согласился? Кое-как встаю, озираюсь по сторонам, ищу хоть какую-нибудь подсказку, что делать дальше. В моей квартире такой бедлам, словно несколько тысяч мнемоников вопят одновременно.

Три голоса выделяются в этом гуле: моя история, таблетки, виски.

Перед самым уходом я замечаю полное отсутствие одежды на моем теле. Но на полу повсюду разбросаны вещи. Как я мог забыть?

На одевание уходит несколько минут. Я успеваю выпить еще виски.

А теперь пора посмотреть ему в лицо.

* * *

LXI(ii).Я смотрю, как пассажиры появляются в зале прилета, и вдруг кто-то легонько хлопает меня по плечу. Я вздрагиваю и непроизвольно сжимаюсь, потом оборачиваюсь и вижу его. Странно, но я по-дурацки удивляюсь, как будто не ожидал встретить здесь Чада.

Он по-прежнему моложав, густые волосы, нет лысины. Он протягивает мне руку, но я застигнут врасплох и отказываюсь отвечать на рукопожатие. Чад смеется — мягко, не презрительно. И предлагает: может, лучше обнимемся? Выговор у Чада мягче, чем мне казалось, он еще не совсем английский, но уже и не откровенно американский. Я быстро пожимаю ему руку, слегка морщусь от его крепкой хватки.

Ты опоздал, говорит он. Или я рано?

Судя по табло, ты прилетел вовремя, говорю я.

Чад показывает на свой небольшой чемоданчик — взял его с собой как ручную кладь. Не ждал багажа, объясняет он, а сразу вышел сюда. Потом, не увидев тебя, выпил кофе. Чад прищуривается, разглядывает меня и спрашивает: старик, что с тобой случилось?

Я трогаю себя за нос и отвечаю: несчастный случай с рождественской елкой.

Рождественской елкой? — переспрашивает Чад. Джолион, на дворе май!

Я не могу придумать толкового ответа, как избежать упоминания о Дэ. В новом Чаде чувствуется что-то безмятежное. Вокруг него появилась аура, от которой мне не по себе. Я выпаливаю первое, что приходит мне в голову. Отличная погода, говорю я. Еще нет летней влажности.

Чад в ответ только кивает, он едва заметно удивляется.

Я думал написать твое имя на табличке, говорю я, невольно краснея. И почему я так сказал? Ведь это неправда.

Жалко, что ты этого не сделал, говорит Чад и искренне смеется. Табличка с моим именем — вот было бы здорово, меня еще ни разу так не встречали.

Но ты бы ее не увидел, говорю я.

Да, отвечает он, наверное.

Я стараюсь прислушиваться к своему внутреннему голосу, распознать невидимые течения. Раньше мне такое неплохо удавалось, но теперь я не могу сказать о Чаде почти ничего сверх того, что и так видно. Он безмятежен и счастлив. Похоже, находится в ладу с самим собой.

Чад кладет руку мне на плечо. Джолион, говорит он, я действительно рад тебя видеть.

От его прикосновения я сжимаюсь. Мне надо идти, говорю я.