Черный Новый год

Все это время ей казалось, что они с Зиной невыносимо громко кричат друг на друга, хотя на самом деле они из последних сил едва сипели в промерзшей комнате. Зина несколько раз порывалась выйти из квартиры, но Галя ее удерживала:

– Никуда не пойдешь! Сиди тихо! Делай вид, что ничего не знаешь!..

(Много-много лет потом Галя себя спрашивала, что было бы, если б она послушала старшую сестру, если бы они тогда успели вдвоем выйти в остервеневший декабрьский мороз, сумели бы дойти до отделения милиции, все бы рассказали… Если б они после ареста отчима остались одни – умерли бы они обе? Или все-таки обе выжили бы?..)

Тут в коридоре ухнула входная дверь – пришел дядя Гена. Больше было некому, больше в их огромной коммунальной квартире никого в живых не осталось.

Зина еще что-то договаривала про милицию и уголовщину, Галя зажала ей рот, затем попыталась забросить кусок тела обратно в ящик, но выронила из закоченевших и опухших пальцев.

Дядя Гена вошел в комнату, когда ящик еще оставался открыт, а на полу лежал детский окорок. Он уставился на сестер.

– Кто сказал «милиция»?

В сумерках чудилось, будто вместо глаз у отчима – провалы в темноту, словно лицо его было маской, под которой – лишь бездонная пустота. И глядя в чернейшую эту пустоту, Галя, едва раскрывая обметанный ледяным ужасом рот, произнесла в совершенной тишине:

– Это не я. Это Зина. Мне вообще все равно, не мое это дело…

Отчим схватил Зину за плечо и молча потащил из комнаты. И Зина еще успела обернуться, взглянуть на Галю и отчетливо сказать:

– Что, сестричка, кушать хочешь? Ну вот убьет он меня теперь – так на, кушай!

Галя слышала, как отчим протащил Зину по коридору и запер в давно не действующем туалете. Слышно было, как Зина из последних сил пару раз стукнула в дверь, что-то прокричала… На пороге снова появился отчим. Ничего не сказал, просто захлопнул и запер дверь комнаты.

Теперь настала очередь Гали кричать и колотить в дверь – впрочем, ее сил хватило лишь на несколько слабых ударов, а голоса – лишь на тихий хрип.

– Дядь Ген, я же помогала тебе, я же всегда слушалась!..

Когда силы окончательно иссякли, Галя опустилась на пол возле двери и впала в бездумное оцепенение. Сквозь щели между кусками фанеры на окне просачивался серый свет. Даже если выбить фанеру – третий этаж… Сколько она просидела? Очнулась, когда поняла, что почти не может пошевелиться от холода. Поднялась, растопила буржуйку остатками книг. Вместе со слабым теплом, разливавшимся от рук по телу, пришло понимание, что же она наделала. Проявила малодушие и трусость, не достойные советского человека, не достойные человека вообще… Галя снова провалилась в безмыслие, граничащее с помешательством. В какой-то миг поняла, что сидит напротив печки, раскачивается из стороны в сторону и смотрит на дотлевающие уголья. И на ведро с остатками воды у печки. И тогда посреди ее сознания, пустого, как вымерший дом, зазвенела одна мысль. Небольшой план.

Она долго не могла решиться. Слушала, как дядя Гена ходил туда-сюда в коридоре, гремел то ли тазами, то ли кастрюлями. В конце концов вылила из ведра остатки воды, насухо вытерла его. Выгребла весь уголь и золу из буржуйки в ведро, растопила печку снова выломанными досками полуразобранного паркета, стала сбрасывать в ведро тлеющие угольки. Они посвистывали и щелкали с крошечным эхом, отражавшимся от жестяных стенок. Галя подождала, пока в ведре, по ее расчетам, не наберется достаточно золы и тлеющих угольев, и с этим ведром и с жестяной кружкой подошла к двери. Привалилась плечом к косяку и начала бить по двери кружкой.

– Дядя Гена, мне в туалет надо!

Переводила дыхание и начинала колотить снова. Жестяной стук в пустой квартире был особенно раздражающим, так что скоро дверь открыли.

– Да я тебя пришибу…

Топор в руке отчима. Большой окровавленный топор. Это Галя заметила мгновением позже – когда уже со всем отчаянием сыпанула уголья и золу из ведра невысокому отчиму в лицо. Тот закашлялся, схватился за глаза – на какие-то несколько секунд, и этого хватило, чтобы Галя успела выбежать в коридор. И успела увидеть.

В сумрачном освещении, идущем из кухни, где фанеры на окнах не было, дверь в ванную стояла распахнутая, и оттуда шел густой, липкий, теплый запах крови. В расставленных тазах лежали огромные бордовые куски мяса. В отдельной миске – или это уже позже дорисовало Галино воображение? – лежал мертвый окровавленный младенец.