Черный Новый год

И тут Валера подумал, что еще успеет подскочить к лестнице и быстро взобраться наверх. И пусть мертвая родственница вручает свой жуткий подарок Маринке. У племянницы повреждена нога, так что не убежит. И пусть сквозь ее будущую жизнь прорастает семя концентрированного ужаса. В любом случае, в жизни бестолковой Маринке едва ли светило что-то по-настоящему хорошее – образование «на отвали», обрыдлая работа, неуклюжий роман, развод, тусклые будни. Ни любимого дела, ни увлечений, ни цели в жизни. А Валера так хотел создать собственную игровую студию. Ему-то есть зачем жить. И его жизнь обязана быть хорошей.

Валера уже схватился за лестницу. Будет ли так хороша, как мечтается, его жизнь, если он сейчас оставит здесь племянницу наедине с воплощенной обидой и местью преданной родственницы?

Он отпрыгнул к Маринке, вздернул ее, тяжелую, за подмышки, понимая уже, что не успеет. Повлек к лестнице. От страха и боли Маринка валилась, как кукла.

Какое-то мгновение – и женщина оказалась вплотную. Протянула руку и почти вручила окровавленную сумку зажмурившейся Маринке.

И еще не осознавая толком, что делает, Валера перехватил сумку. Крепко сжал ручки. Луч фонарика на Маринкином телефоне, который он по-прежнему сжимал в сведенной холодом руке, высвечивал мертвенно-бледное лицо родственницы. И глядя в ее закрытые глаза, Валера сказал:

– Простите нас.

(За то, что живы? За то, что не живем во времена испытаний? За то, что у нас все впереди?)

– Простите.

Женщина подняла серые веки – в глазах была непроницаемая чернота. Она ничего не сказала, лишь снова закрыла глаза, прижала к себе младенца, отступила назад и исчезла. Одновременно с тем Валера ощутил, как его руку, державшую сумку, пронзило иглистой болью, и все будто провалилось в ледяную яму. Фонарик погас.

* * *

Очнулся он на полу картофелехранилища, зажмурился от того, что рыдающая Маринка светила ему прямо в глаза.

– Валь! Валь, я думала, она тебя убила…

Сумки со страшным подарком нигде не было – ни рядом с ним, ни на полу бетонного помещения. Но то ли в желудке, то ли в солнечном сплетении ощущался гнет настолько невыносимой тошнотворной холодной тяжести, словно он только что съел всю убоину сырой и в один присест.

– В общем, так, Марин. Вздумаешь без толку просирать свою жизнь, я тебя… ну не знаю. Я тебя крепко отлуплю, серьезно. Обещай, что ли, что не просрешь.

– Обеща…

Зазвонил Маринкин телефон – на экране было: «бабушка», а для Валеры – мама. Валера поднес телефон к уху.

– Мам, это я.

– Валера? Почему у тебя телефон не отвечает? Мы с папой едем домой. У него все в порядке. Просто приступ межреберной невралгии.

Откуда-то Валера точно знал, что все старинные елочные игрушки лежат разбитые. Может, распахнулась плохо закрытая фрамуга окна, и ветер повалил елку. Может, еще что. Но в оберегах их семья больше не нуждалась. Валера точно знал, что Зина с младенцем Романом больше никогда не придет.

А еще он в свои двадцать лет знал, что впереди его теперь ждет сложная, тяжелая, полная испытаний жизнь. На которую он вызвался сам. Мог бы и не вызваться – и проходить всю жизнь с грузом на совести, не таким уж тяжелым, в сущности; бабушка ведь смогла?

– Валь, ты ведь меня спас, по-настоящему спас, ты самый-самый лучший, ну вдруг она тебя все-таки простила? Я бы точно простила!

– Не знаю, – Валера вздохнул и осторожно подумал: а собственно, почему нет?.. – Посмотрим.

Черный Новый год

Что ж, милый ребенок, ты сделал это. Докопался до сути, позабыв старую истину о кошке, которую сгубило излишнее любопытство.

Да, у нашего мешка с подарками есть второе дно, и вот тут-то, внизу, в этой черной-пречерной дыре и таятся все самые страшные истории Нового года…

Александр Матюхин. Дрема

За день до Нового года Бурцев заболел.

От жара, накатывающего ленивыми волнами, бросало то в зябкую дрожь, то, наоборот, в духоту преисподней – хотелось провалиться окончательно в сон или хотя бы найти такое положение, место под тяжелым ватным одеялом, пахнущим почему-то сыростью и кошками, чтобы замереть и не двигаться, пока болезнь не отступит.

Бурцев ворочался, вытягивался, обнажая ноги в шерстяных носках, в которые пару часов назад засыпал сухой горчицы – как учила мама, – но, когда становилось особенно холодно, заползал обратно под складки одеяла, как в берлогу.

Тяжело было, в глубине горла скопилась влажная слякоть, в ноздрях набухло что-то мерзкое, влажное. А еще стучало сердце, вообще везде – от пяток до висков. Болезненно и неприятно.

В горячечной полудреме Бурцеву вспомнился тот Новый год, который он в последний раз отмечал вместе с родителями.