Черный Новый год

Дрюне виделись в галлюцинациях человекообразные чудовища, иногда огненные, иногда, напротив, холодные и скользкие, как слизни. Когда чудовища были огненные, они нападали на Дрюню и других людей. Когда были холодными, нападали только на людей вокруг Дрюни, его самого не трогая. В этих последних кошмарах бессильный помочь Дрюня наблюдал, как скользкие твари терзают и убивают людей, и при этом испытывал подлую радость от того, что жертва – не он, что он в стороне. Во время таких-то стояний в сторонке бившийся в конвульсиях мальчик и начинал хохотать. Этот бесчеловечный хохот казался его матери страшнее, чем крики ужаса во время тех припадков, когда Дрюне мерещились огненные твари.

Через два года припадки усилились, сделались чаще и продолжительней, и после них мальчик уже не приходил в себя так быстро, а подолгу пребывал в подавленном сумеречном состоянии, словно не мог отряхнуться ото сна. Наконец он и вовсе перестал возвращаться в нормальное состояние: муторный полусон сменялся припадком, после чего вновь наступал полусон, просветов между ними уже не оставалось.

А потом все внезапно кончилось: припадки с галлюцинациями прекратились, сон наяву рассеялся, Дрюня больше не вопил от ужаса и не хохотал так безумно, взгляд его прояснился, лицо вновь озарилось чистой детской улыбкой, но умственные способности мальчика понизились. Разум его застыл на уровне развития ребенка четырех или пяти лет.

Мама, у которой после смерти мужа и непонятной болезни сына пробились первые седые пряди (а ей ведь тогда и тридцати не было), все-таки пришла в себя, вновь ощутила радость жизни, второй раз вышла замуж, родила второго сына и была счастлива, несмотря даже на то, что старший сын рос дурачком. Главное для нее, что Дрюня больше не мучается от кошмарных припадков, а что интеллект не развит – не беда. Дрюня прекрасно понимал мамино состояние: он чувствовал, что она не стыдится его, не испытывает к нему отвращения и заботится о нем не из-за того, что долг обязывает, а просто потому, что сердце переполнено материнской любовью. Но при этом мама кое-чего не знала о своем сыне.

Не знала, что иногда он умнеет.

Это Дрюня от нее скрывал. Он сам не мог разобраться, что именно с ним происходит, как это объяснить и оценить. Знал одно: когда он начинал разговаривать с умершим отцом и чувствовал, что тот его слышит, разум у Дрюни на короткое время прояснялся, становился вполне взрослым, способным анализировать и рассуждать, даже философствовать.

Когда эти моменты ясности заканчивались, Дрюня начинал дремать, потом просыпался и не мог вспомнить, что происходило с ним – о чем он думал и что чувствовал, поэтому, пока ясность рассудка его не покинула, делал записи в толстую общую тетрадь. Он верил, что мертвый отец прикасается к его разуму с той стороны смерти, правда, не говорит напрямую, но внушает мысли, которые как бы сами возникают в голове в ответ на Дрюнины вопросы.

Записавши в тетрадь эти мысли, Дрюня потом читал и перечитывал свои записи, но почти ничего в них не понимал. Слова-то были ясны, если брать по отдельности, а во что они складывались, их общий смысл – то была загадка.

О своем общении с умершим отцом Дрюня около трех лет назад рассказал Сергею, дал ему свою тетрадь, просил помочь разобраться в записях, только умолял родителям ничего не говорить.

Сергей, впервые познакомившись с этой тетрадью, был ошарашен. Брат-дурачок вдруг открылся для него с неожиданной и невероятной стороны, на Сергея даже повеяло легкой жутью.

И сейчас, придя домой с прогулки, взволнованный Дрюня решил спросить отца о тех пугающих явлениях, которые наблюдал на улицах.

Он поставил фотографию отца на пол, прислонив к ножке стула, чтобы не упала, сам лег тоже на пол, на живот, лицом к фотографии, руки вытянуты вдоль тела. Такая поза казалась ему правильной.

Отец на фото был запечатлен в полный рост. На фоне его маленькой двухмерной фигурки в десяток сантиметров высотой Дрюня казался выброшенным на берег морским чудищем, кашалотом, покорно легшим перед человеком.

Дрюня помнил историю, которую в детстве рассказал ему отец – как самый первый человек на земле давал имена животным, а те специально приходили к нему за этим, выстраивались в длинные очереди, и каждое животное, сгорая от нетерпения, ждало, какое же имя ему достанется.

Таким вот животным, причудливым и непонятным, пришедшим к человеку за именем, чувствовал себя Дрюня, лежа перед фотографией отца – молодого, в военной форме. Тот с улыбкой на лице стоял на краю горного плато, руки в боки, пилотка заткнута за ремень, ворот гимнастерки широко расстегнут, шею подковой облегает белоснежный подворотничок, подшитый к вороту изнутри, за спиной облака и горы. Снято было во время армейских учений где-то на Кавказе.

– Папа… – прошептал Дрюня и, как всегда, не смог сдержать слезы.

* * *

Когда Дрюня пришел в себя, то обнаружил, что сидит за столом, перед черным монитором компьютера. Клавиатура была сдвинута под самый монитор, на столе перед ней лежала закрытая тетрадь, рядом – шариковая ручка.