Черный обелиск

– А где сны скрываются днем, Рудольф? – спрашивает она.

Я смотрю, как она брызжется водой.

– Может быть, они спят, – осторожно замечаю я, ибо знаю, куда ее могут завести такие вопросы. Она опускает руки в бассейн и не вынимает их. Под водою кожа серебристо поблескивает, она усеяна мелкими жемчужинками воздушных пузырьков, и кажется, будто эти руки сделаны из какого-то неведомого металла.

– Разве они могут спать? – спрашивает она. – Они же сами живой сон! Их видишь, только когда спишь. Но где же они находятся днем?

– Может быть, висят, как летучие мыши, в больших подземных пещерах или, как совята, в глубоких дуплах деревьев и ждут, пока не придет ночь.

– А если она не придет?

– Ночь приходит всегда, Изабелла.

– Ты уверен?

Я смотрю на нее.

– Ты спрашиваешь, точно ребенок, – говорю я.

– А как дети спрашивают?

– Вот как ты. Они задают один вопрос за другим и доходят до такой точки, когда взрослые уже не знают, что отвечать, и тогда теряются или сердятся.

– Почему они сердятся?

– Они вдруг замечают, что в них есть какая-то ужасная лживость, и не хотят слышать напоминаний об этом.

– В тебе есть тоже эта лживость?

– Почти все во мне лживо, Изабелла.

– А что же такое эта лживость?

– Не знаю, Изабелла. В том-то все и дело. Если бы знать, то оно уже не было бы таким лживым. Но только чувствуешь, что это так.

– Ах, Рудольф, – говорит Изабелла, и голос ее вдруг становится глубоким и мягким. – Ни в чем нет лжи.

– Да?

– Конечно. Где ложь и где правда, знает только Бог. Но если он Бог, то не может существовать ни лжи, ни правды. Тогда все – Бог. Лживым было бы только то, что вне его. Если же существовало бы что-нибудь вне его или противоположное ему, он был бы только ограниченным богом. А ограниченный бог – не Бог. Значит, или все правда, или Бога нет. Видишь, как просто.

Я смотрю на нее, пораженный. То, что она говорит, действительно очень просто и очевидно.

– Значит, тогда нет ни дьявола, ни ада? – спрашиваю я. – А если бы они существовали, не было бы Бога?

Изабелла кивает:

– Конечно, нет, Рудольф. А сколько существует слов! И кто их все придумал?

– Запутавшиеся люди.

Она качает головой и указывает на часовню.

– Вот эти там! И они его там поймали, – шепчет она. – Он не может выйти. А ему хочется. Но они пригвоздили его к кресту.

– Кто же?

– Священники. Они крепко его держат.

– Тогда были другие священники, – говорю я. – Две тысячи лет назад. Не эти.

Она прислоняется ко мне.

– Они все те же, Рудольф, – шепчет она, приблизив губы к моему лицу,

– разве ты не знаешь? Он хочет выйти, но они держат его взаперти. Кровь из ран у него течет и течет, и он хочет сойти с креста. А они его не пускают. Они держат его в тюрьмах с высокими башнями, возносят к нему молитвы и курят ладаном, но не выпускают. Ты знаешь, почему?

– Нет.

В пепельно-голубом небе над лесом высоко стоит бледная луна.

– Потому что он очень богат, – шепчет Изабелла. – Он очень, очень богат. А они хотят захватить его богатство. Если бы он вышел из их тюрьмы, он получил бы его обратно, и тогда они вдруг обеднели бы. Все равно как с теми, кого у нас здесь сажают под замок: тогда другие управляют состоянием такого человека и делают, что хотят, и живут, как богачи. Так вот сделали и со мной.

Я изумленно смотрю на нее. В лице ее какая-то напряженность, но я ничего не могу по нему прочесть.

– Что ты хочешь этим сказать? – спрашиваю я.

Она смеется.

– Все, Рудольф! Ты ведь тоже знаешь. Меня увезли сюда, так как я стояла кое-кому поперек дороги. Они хотят удержать в своих руках мое состояние. Если бы я отсюда вышла, им пришлось бы его возвратить мне. Но не беда, я и не хочу его получить.

Я все еще не свожу с нее глаз.

– Но если ты не желаешь его получить, ты же можешь заявить им об этом; тогда у них не будет причины держать тебя здесь.

– Здесь или в другом месте – не все ли равно! А тогда почему бы и не здесь? Здесь хоть их нет. Они – как комары. А кому охота жить там, где есть комары? – Она наклоняется ко мне. – Потому-то я и притворяюсь, – шепчет она.

– Ты притворяешься?

– Конечно! Разве ты этого не знаешь? Притворяться необходимо, иначе они меня распнут на кресте. Но они глупые. И их можно обмануть.

– Ты и Вернике обманываешь?

– Кто это?

– Да врач.

– Ах, он! Этот хочет одного – жениться на мне. Он такой же, как все. Ведь столько заключенных, Рудольф, и те, на воле, боятся их. Но распятого на кресте они боятся больше всего.

– Кто боится?

– Все, кто пользуется им и живет за его счет. Бесчисленное множество людей. Уверяют, будто они добрые. Но делают очень много зла. Просто злой мало может сделать. Люди видят, что он злой, и остерегаются его. А вот добрые – чего только они не творят. О, они кровожадны!

– Да, они кровожадны, – соглашаюсь я, странно взволнованный ее голосом, шепчущим в темноте. – Они страшно много навредили; те, кто считает себя справедливыми, особенно безжалостны.

– Не ходи больше туда, Рудольф, – продолжает шептать Изабелла. – Пусть они освободят его. Того, распятого. Ему, наверно, тоже хочется посмеяться, поспать, потанцевать.

– Ты думаешь?