Черный обелиск

– Смотри, не посади масляное пятно на свои шелковые лацканы, говорю я.

– Когда ешь шпроты, легко капнуть.

– Ты прав. – Георг снимает смокинг. – Никогда не следует искушать свое счастье. Еще одно ценное правило.

Он снова берется за шпроты.

– Почему бы тебе не написать целой серии правил для календарей? – с горечью спрашиваю я этого легкомысленного чревовещателя жизненной мудрости.

– Жаль, когда подобные пошлости бросаются просто так, на ветер.

– Дарю их тебе. Для меня это стимулы, а не пошлости. Тот, кто от природы меланхолик да еще занимается нашей профессией, должен делать все возможное, чтобы подбодрить себя, и при этом не следует быть слишком разборчивым. Вот тебе еще одно правило.

Я вижу, что мне очень трудно его переспорить, и, опустошив банку со шпротами, удаляюсь в свою комнату. Но я и тут не могу излить свои чувства даже на клавиши рояля – ведь во дворе умирает или уже умер фельдфебель; а траурные марши – только их можно было бы сейчас играть – и без того звучат у меня в душе.

XXII

В спальне старика Кнопфа вдруг появляется призрак. Проходит некоторое время, и я в отраженном полуденном свете узнаю фельдфебеля. Итак, он еще жив, встал с постели и дотащился до окна. Серо-седая голова, серая ночная сорочка, глаза тупо уставились на мир за окном.

– Взгляни-ка, – говорю я Георгу. – Не желает он умирать в сточной канаве, старый боевой конь хочет в последний раз взглянуть туда, где находится верденбрюкский водочный завод.

Мы наблюдаем за ним. Усы у него печально свисают с губы, точно блеклый кустарник. Глаза тусклые, свинцового цвета. Он некоторое время бессмысленно смотрит в окно, затем отворачивается.

– Это был его последний взгляд, – говорю я. – Как трогательно, что даже такой очерствевший, бесчеловечный живодер еще раз хочет взглянуть на мир, прежде чем покинуть его навсегда. Вот тема для нашего поэта Хунгермана

– он ведь пишет на социальные темы.

– А Кнопф бросает второй взгляд, – говорит Георг.

Я встаю из-за аппарата «престо», на котором размножаю каталог для нашего представителя, и возвращаюсь к окну. Фельдфебель снова стоит у окна. Сквозь отсвечивающие стекла мы видим, как он подносит что-то ко рту и пьет.

– Лекарство! – замечаю я. – Удивительно, что даже такая развалина все же цепляется за жизнь.

– И вовсе это не лекарство, – отвечает Георг, у которого зрение лучше моего. – Лекарство не продается в бутылках из-под водки.

– Что?

Мы открываем наше окно. Отражения исчезают, и я убежден, что Георг прав: старик Кнопф хлещет водку из явно водочной бутылки.

– Удачная идея жены, – говорю я, – налить ему воды в бутылку из-под водки, чтобы он пил ее. Водки у него в комнате больше нет; ведь все обыскали сверху донизу.

Георг качает головой.

– Будь там вода, он давно бы вышвырнул бутылку в окно. За все время, что я знаю старика, он употреблял воду только для умывания, да и то неохотно. Это водка, несмотря на все обыски, он ее где-то припрятал, а перед тобой, Людвиг, высокий пример того, как человек мужественно идет навстречу своей судьбе. Старый фельдфебель падет смертью храбрых на поле боя, сжимая рукой горло врага.

– Может быть, позвать его жену?

– Ты думаешь, ей удастся отнять у него бутылку?

– Нет.

– Врач сказал, что он проживет самое большее три-четыре дня. В таком случае – какая разница?

– Разница между христианином и фаталистом.

– Господин Кнопф! – кричу я. – Господин фельдфебель!

Не знаю, услышал ли он меня, но он делает движение, словно приветствуя нас бутылкой. Потом продолжает пить.

– Господин Кнопф! – кричу я опять. – Фрау Кнопф!

– Поздно! – говорит Георг.

Кнопф перестает пить и делает опять кругообразные движения бутылкой. Мы ждем, что он вот-вот упадет. Врач заявил, что даже капля алкоголя для него гибель. Через некоторое время он исчезает в глубине комнаты, словно труп, который медленно погружается в воду.

– Прекрасная смерть, – говорит Георг

– Следовало бы сказать семье.

– Оставь их в покое. Старик ведь был ужасный злыдень. Они рады, что он умирает.

– Не знаю. Привязанность бывает разная. Ему можно бы сделать промывание желудка.

– Он будет так противиться, что его еще удар хватит или печень лопнет. Но, если это успокоит твою совесть, позвони врачу Гиршману.

Я дозваниваюсь до врача.

– Старик Кнопф только что высосал бутылочку водки, – сообщаю я. – Мы видели из нашего окна.

– Залпом?

– Кажется, двумя залпами. Какое это имеет значение?

– Никакого. Просто из любопытства. Мир праху его.

– А сделать ничего нельзя?

– Ничего, – отвечает Гиршман. – Ему и так и так конец. Меня удивляет, что он проскрипел до сегодня. Поставьте ему памятник в виде бутылки.

– Вы бессердечный человек, – говорю я.

– Вовсе не бессердечный. Я циник. А разницу вам следовало бы знать. Мы ведь с вами работаем в одинаковой области. Цинизм – та же сердечность, только с отрицательным показателем, если я могу этим вас утешить. Выпейте в память возвратившегося к праотцам отчаянного пьяницы.

Я кладу трубку.

– Кажется, Георг, – говорю я, – мне действительно давно пора расстаться с нашей профессией. От нее слишком грубеешь.

– От нее не грубеешь, а тупеешь.