Черный обелиск

Все, что она говорит, словно по мановению волшебной палочки, приобретает другой смысл. Что же случилось? – спрашиваю я себя. Или это трепетная любовь влияет на мою щитовидную железу? Или извечная радость, когда удается отбить что-нибудь у другого? Зал ресторана вдруг перестает быть сараем с тяжелым запахом кухни, – он становится качелями, которые с чудовищной быстротой проносятся через вселенную. Я смотрю в окно и удивляюсь, что городская сберкасса все еще находится на том же месте. А должна была бы, и без колена Герды, давно уже исчезнуть, снесенная волнами инфляции. Однако камни и бетон, как видно, долговечнее, чем люди и множество их деяний.

– Замечательное вино, – говорю я. – А каким оно станет через пять лет!

– Старым, – заявляет Вилли, который в винах ничего не смыслит. – Еще две бутылочки, Эдуард!

– Почему две? Выпьем сначала одну, потом другую.

– Хорошо! Пейте свою! А мне, Эдуард, прошу дать как можно скорее бутылку шампанского!

Эдуард улетает стрелой, словно смазанная маслом молния.

– В чем дело, Вилли? – спрашивает Репе. – Ты воображаешь, что увильнешь от меховой шубки, если напоишь меня пьяной?

– Получишь ты свою шубку! Мой поступок сейчас преследует более высокую цель. Воспитательную! Ты не понимаешь этого, Людвиг?

– Нет. Я предпочитаю вино шампанскому.

– Ты действительно меня не понимаешь? Да вон смотри там, третий стол за колонной. Не видишь щетинистую кабанью голову, коварные, как у гиены, глаза, выпяченную цыплячью грудь? Видишь палача нашей юности?

Я ищу глазами описанное Вилли зоологическое диво и без труда нахожу его. Оказывается, это директор нашей гимназии; правда, он постарел и облез, но это, бесспорно, он. Еще семь лет назад он заявил Вилли, что тот кончит виселицей, а мне гарантировано бессрочное тюремное заключение. Он тоже нас заметил. Прищурив воспаленные глаза, смотрит он на нас, и теперь я догадываюсь, почему Вилли заказал шампанское.

– Щелкни пробкой как можно громче, Эдуард, – приказывает Вилли.

– Это не аристократично.

– Шампанское пьют не ради аристократизма; его пьют, чтобы придать себе важности.

Вилли берет у Эдуарда из рук бутылку и встряхивает ее. Вылетая, пробка щелкает, как пистолетный выстрел. В зале на миг воцаряется тишина. Щетинистая кабанья голова настораживается. Вилли стоит во весь рост у стола и, держа бутылку в правой руке, наливает вино всем нам в бокалы. Шампанское пенится, волосы Вилли пламенеют, лицо сияет. Он пристально смотрит, не сводя глаз с Шиммеля, нашего бывшего директора, и Шиммель, словно загипнотизированный, тоже смотрит на него, не отрываясь.

– Оказывается, подействовало, – шепчет Вилли. – Я уж подумал, что он будет нас игнорировать.

– Его страсть – муштра, – отвечаю я, – и он не может нас игнорировать. Для него мы останемся учениками, даже когда нам стукнет шестьдесят. Посмотри, как он раздувает ноздри!

– Не ведите себя точно двенадцатилетние мальчишки! – говорит Рене.

– А почему бы и нет! – возражает Вилли. – Стать старше мы еще успеем.

Рене смиренно воздевает руки с аметистовым кольцом.

– И такие молокососы защищали наше отечество!

– Вернее, воображали, что защищают, – говорю я. – Пока не поняли, что защищают они только часть отечества, ту, которая лучше провалилась бы к черту и с нею вместе такие вот националистические кабаньи головы!

Рене смеется:

– Вы же защищали страну мыслителей и поэтов, не забывайте!

– Страну мыслителей и поэтов защищать незачем, разве что от таких же кабаньих голов и им подобных, которые держат мыслителей и поэтов в тюрьмах, пока те живы, а потом делают из них для себя рекламу.

Герда наклоняется ко мне.

– Сегодня жаркая перестрелка, верно?

Она опять толкает меня под столом. Я сразу как бы слезаю с ораторской трибуны и опять оказываюсь на качелях, пролетающих над всем миром. Ресторанный зал – часть космоса, и даже у Эдуарда, который хлещет шампанское, как воду, чтобы увеличить счет, вокруг головы, как у святого, возникло пыльное сияние.

– Пойдем потом вместе? – шепчет Герда. Я киваю.

– Идет! – восторженно шепчет Вилли. – Я так и знал!

Кабан, как видно, не выдержал. Он поднялся на задние ноги и направляется, моргая, к нашему столу.

– Хомейер, если я не ошибаюсь? – говорит он.

Вилли сел. Он не встает.

– Простите? – спрашивает он.

Шиммель уже сбит с толку.

– Ведь вы бывший ученик Хомейер?

Вилли осторожно ставит бутылку на стол.

– Простите, баронесса, – обращается он к Рене. – Кажется, этот человек имеет в виду меня. – Он повертывается к Шиммелю. – Чем могу служить? Что вам угодно, милейший?

На миг Шиммель опешил. Он, вероятно, и сам хорошенько не знает, что хотел сказать. Искреннее и неудержимое возмущение привело добродетельного педанта к нашему столу.

– Бокал шампанского? – любезно предлагает Вилли. – Узнайте, как живут другие люди!

– Что это вы придумали? Я ведь не развратник!

– Как угодно, – отвечает Вилли. – Но что же тогда вам здесь нужно? Вы нам мешаете! Неужели вы не видите?

Шиммель мечет в него яростный взгляд.

– Разве так уж необходимо, – каркает он, – чтобы бывшие ученики вверенной мне гимназии среди бела дня устраивали оргии?