Черный обелиск

– Это от радости, что я вижу вас, господин Ризенфельд, – отвечаю я еще громче и смеюсь блеющим смехом.

Не могу же я объяснить ему, что надеюсь разбудить Георга своим криком и дать ему понять, кто приехал. Насколько мне известно, мясник Вацек отбыл вчера вечером на какое-то собрание национал-социалистической партии, а Лиза, воспользовавшись случаем, явилась сюда, чтобы хоть раз провести ночь в объятиях возлюбленного. Ризенфельд, сам того не подозревая, сидит на стуле у двери в спальню, словно сторож. Лиза может выбраться только в окно.

– Хорошо, тогда я принесу кофе вниз, – заявляю я, взбегаю по лестнице, хватаю «Критику чистого разума», обвязываю ее бечевкой, спускаю в окно и раскачиваю перед окном Георга. Потом пишу цветным карандашом на листе бумаги предостережение: «Ризенфельд в конторе», делаю дырку в листе бумаги и спускаю по бечевке на том Канта. Кант стучит несколько раз в окно, потом я вижу сверху лысую голову Георга. Он делает мне знаки. Мы исполняем краткую пантомиму. Я показываю ему жестами, что не могу отделаться от Ризенфельда. Вышвырнуть его за дверь нельзя: он слишком нужен нам для хлеба насущного.

Я подтягиваю обратно «Критику чистого разума» и спускаю свою бутылку с водкой. Прекрасная полная рука тянется к ней, и не успевает Георг схватить бутылку, как она исчезает в комнате. Кто знает, когда Ризенфельд удалится? А любовники после бессонной ночи должны страдать от острого утреннего голода. Поэтому я таким же способом препровождаю вниз свое масло, хлеб и кусок ливерной колбасы. Бечевка снова уходит вверх, на конце – алый мазок губной помады. Я слышу скрипучий вздох, с каким пробка расстается с бутылкой. На ближайшее время Ромео и Джульетта спасены.

* * *

Когда я подношу Ризенфельду чашку кофе, я вижу, что через двор идет Генрих Кроль. У этого дельца-националиста, наряду с прочими недостатками, есть привычка вставать чуть свет. Генрих называет это «подставлять грудь вольной природе Божьей». Под богом он, конечно, разумеет не какое-нибудь доброе легендарное существо с длинной бородой, а прусского фельдмаршала.

Он крепко трясет Ризенфельду руку. Ризенфельд не слишком обрадован.

– Пожалуйста, из-за меня не задерживайтесь, – заявляет он. – Я только выпью кофе и подремлю, пока не придет время уходить.

– Ну что вы! Такой редкий, дорогой гость! – Генрих повертывается ко мне. – У нас не найдется свежих булочек, чтобы угостить господина Ризенфельда?

– С этим обращайтесь к вдове булочника Нибура или к своей матушке, – отвечаю я. – Как видно, в республике по воскресеньям не выпекают свежего хлеба. Неслыханное безобразие! В кайзеровской Германии было совсем по-другому!

Генрих бросает на меня злобный взгляд.

– Где Георг? – спрашивает он отрывисто.

– Я не сторож вашему брату, господин Кроль, – отвечаю я громко цитатой из Библии, чтобы известить Георга о новой опасности.

– Нет, но вы служащий моей фирмы. И я предлагаю вам отвечать как подобает.

– Сегодня воскресенье. А по воскресеньям я не служащий. И сегодня я только по доброй воле, из безграничной любви к моей профессии и дружеского уважения к главе оденвэльдского гранита спустился вниз в такую рань. Даже не побрившись, как вы, вероятно, заметили, господин Кроль.

– Видите! – с горечью восклицает Генрих, обращаясь к Ризенфельду. – Поэтому мы и войну проиграли! Во всем виноваты наша расхлябанная интеллигенция и евреи.

– И велосипедисты, – добавляет Ризенфельд.

– При чем тут велосипедисты? – в свою очередь, удивляется Генрих.

– А при чем тут евреи? – отвечает вопросом на вопрос Ризенфельд.

Генрих смущен.

– Ах так, – замечает он вяло. – Острота. Пойду разбужу Георга.

– Я бы не стал его будить, – заявляю я очень громко.

– Будьте любезны, воздержитесь от советов!

Генрих подходит к двери. Я его не удерживаю. Георг же не глухой и, наверное, уже принял меры.

– Пусть спит, – говорит Ризенфельд. – У меня нет желания вести долгие разговоры в такой ранний час.

Генрих останавливается.

– Почему бы вам не прогуляться с господином Ризенфельдом и не побыть среди свежей Божьей природы? – спрашиваю я. – Когда вы вернетесь, все уже встанут, яйца с салом будут шипеть на сковородке, для вас испекут свежие булочки, букет только что сорванных гладиолусов украсит мрачные урочища смерти и вас встретит Георг, выбритый, благоухающий одеколоном.

– Боже сохрани, – бормочет Ризенфельд. – Я остаюсь здесь и буду спать.

Я в недоуменье пожимаю плечами. Вытащить его из дому, как видно, не удастся.

– Ну что ж, – говорю я. – Пойду пока славить Господа.

Ризенфельд зевает.

– Вот не думал, что религия здесь в таком почете. Бог – туда, Бог сюда, кидаетесь им, словно камешками.

– В том-то и горе! Мы все с ним на слишком короткой ноге. Бог был раньше закадычным другом всех кайзеров, генералов и политиков. При этом мы не смели даже упоминать имя Божье. Но я иду не молиться, а только играть на органе. Пойдемте со мной!