Черный Пеликан

Пусть для кого-то дурные манеры, но для меня приятный сюрприз – я будто переживал заново давние времена, когда мои сверстники еще казались способными на многое, и все мы пестовали в воображении какие-то особенные судьбы, ждущие нас за ближайшим углом. Маленькие синие птицы наряду с прочими символами, измышленными или вычитанными где-то, служили нам тогда свидетельством романтической сущности мироздания – в противовес сущности прагматической, от которой наши незрелые умы и особенно души почитали за правило откреститься при каждом удобном случае. Свидетельство, признаем, было не очень веским, но молодость предпочитает закрывать глаза на изъяны логики в угоду благородным порывам – и мы старательно обходили стороной скучные въедливые вопросы конкретоманов, вызывающие один за другим все больше и больше сомнений вплоть до отрицания всего явления целиком. Те, кто не верил, не допускались в эфемерный круг – круг беспечных и бесстрашных, от которого теперь не осталось ровным счетом ничего – допущенные же знали цену вещам, непонятным прочим и пробуждающим смутные подозрения, что мир все же не так сер, как его хотят видеть претендующие на правоту. Конечно же потом многие и многие из нас примыкали к той самой правоте, становясь хулителями былой наивности, указывая обличительным перстом в слабые места прежних заблуждений – их и впрямь было предостаточно, но в них ли суть? Нет, суть лишь в том, что очень скоро к правоте перебежали практически все, а оставшиеся единицы ошеломленно вертели головами, чувствуя, что пространство вокруг стало разреженным настолько, что и друг до друга уже не докричаться. Суть лишь только в том, что это произошло в мгновение ока, и все особенные судьбы обратились одинаковыми записями в толстенном томе, который можно даже и не листать – ничего нового там не сыщешь. И еще в том, что от этого на душе глухая тоска, но – «о главном – молчок», а вот Юлиан ответит за все, пусть и не понимая толком, в чем заключается вина.

Что ни говори, а есть знак в упоминании о символе дальней юности, посланном мне случайно накануне решающих действий, думал я про себя, ухмыляясь чему-то и вглядываясь в изложение, будто пытаясь различить в нем чьи-то лица. Если кто-то думает о них, то уже не отмести и не махнуть рукой, и куда труднее закрыть глаза, а мироздание оказывается-таки хоть чуть-чуть загадочнее, чем его пытаются представить те, кому загадочное не по нутру. Приятно, пусть даже и помогает не слишком – имея в виду, что соратников все равно не прибавится. Вот примкнувших к правоте объединяет многое, там соратников хоть отбавляй – а в загадки каждый верит по-своему, еще и зачастую презирая один другого. Но и то, я ищу не помощи, а любого сигнала – подскажите мне, что я все же не один в пустыне – и лишь обмениваюсь сам с собой кривоватой ухмылкой, когда вдруг улавливаю его негаданно, порою в самых неподходящих для этого местах…

Версия брюзгливого интеллектуала почти дословно совпадала с той, которую и я слышал когда-то, еще проживая в столице и не помышляя ни о каких секретах. В соответствии с нею, около двух веков назад неприметный город М., прозябавший в нищете и открытый грозным океанским ветрам, посетила болотная лихорадка неизвестной ранее формы. Вначале к ней отнеслись беспечно, как это бывает с предвестиями крупных бед. Лишь сумасшедшие на папертях лопотали порою что-то о конце света, но их никто не принимал всерьез, а первые случаи заболевания, пришедшиеся на ремесленные окраины, остались незамеченными на фоне постоянных россказней о странностях одна страшнее другой, что подстерегают любого достопочтенного горожанина в пустошах за чертой города и даже на тех же окраинах, вплотную прилегающих к ним. Эпидемия, однако, распространялась быстро, и вскоре лекари забили тревогу, сбиваясь с ног и ожесточаясь от бессилия, а вслед за ними и общественность подхватила слух о подступившем бедствии, с готовностью поддаваясь панике, которую тщетно пытались обуздать призывы и увещевания властей.

Властям не верили, и с полными на то основаниями – по всему было видно, что они владеют ситуацией не лучше, чем любой лавочник или скорняк, а загнутые кверху усы и толстые животы жандармов не свидетельствуют более о твердости градоначальнической руки – все знали, что господин градоначальник устроил безобразную сцену одному из уважаемых докторов, топая ногами и заикаясь от страха, а в его доме будто бы тоже есть один или даже двое заболевших. Затем и жандармы стали исчезать с улиц, и листки официальных указов, расклеиваемые в переулках каждую среду, все чаще появлялись на стенах с опозданием, а потом и вовсе перестали сменяться, а те, что уже были вывешены, скоро покрылись непристойными надписями и гнусными стишками.