Черный Пеликан

Но следом – следом начиналось то, что отвращает, от чего опускаются руки. Я не боялся одуряющего усилия, пусть веки трясутся и слезятся глаза, но вся моя природа противилась его бессмыслице, сопротивлялась напрасности, очевидной с полувзгляда. Да, я не родился творцом, им-то небось даже и не объяснить, о чем я, а мне – мне лишь завидовать порой, да еще сетовать, раздражаясь без причин, на все то же неблагодарное человечество или на собственное мелкое тщеславие, смотря что перевесит. Да, вслед за усилием я немедленно захочу всего – и чтобы другие видели и восхищались, замирая, как замираю я сам, и оценок по достоинству, и известности, и – ха-ха – денег… Рассмеяться бы самому себе в лицо – извиняет лишь то, что, право, я все понимаю и жалуюсь вовсе не всерьез, не нужно думать обо мне плохо. Какая уж там слава, когда я безвестен изначально, и чем начинать с нуля, лучше уж и не начинать совсем – слишком трудно достучаться, донести, убедить кого-то, позевывающего тайком, а потом другого, третьего и сколько их еще… У всех свои дела и свои заботы, а я и без того бываю стеснителен донельзя, что же будет, когда придется заговорить о столь хрупком и беззащитном, да еще и убеждать без устали: я хорош, хорош, присмотритесь, пожалуйста… Столько красоты пропадает в строчках – и у меня, и у других, не известных мне – и все зазря, покажешь кому-то, а тот только кивнет, раскроешь с трепетом, а в ответ – пустые зрачки. Наверное, никто даже и не прочтет, а прочтут – так тут же и позабудут, списав непонятное волнение на что-то другое, а если и не забудут сразу, так через день-два уж точно не вспомнят, замотавшись в привычной суете. Друзья будут похлопывать по плечу и переводить разговор на другую тему, а незнакомка – незнакомки и нет вовсе, думал я со злостью, уставившись в невидимый потолок широко раскрытыми глазами.

Здесь я лукавил впрочем – незнакомка была, и я даже узнал ее наконец, но это не меняло сути. Все теперь представлялось мелким-мелким и скучным-скучным, разжеванным до приторности. Мои недавние переживания промелькнули робкою чередой, заставив лишь поморщиться с досадой. Туманный сад и старый особняк растаяли бесследно, женскую же фигуру я опознал по узким плечам и походке, которую не могло скрыть даже старомодное платье – это была моя университетская пассия, субтильная еврейка с чуть кривыми ногами и кротким, незлобивым нравом, с которой я прожил около полугода все в той же комнате у стадиона. Не помню, почему мы расстались, наверное, я просто устал от чьего-то постоянного присутствия – повсюду были ее вещи и ее странный запах – а на прощанье она подарила мне морскую раковину, выловленную неподалеку от обетованной земли – вполне символично, если предположить, что таковая действительно существует, а не есть просто чья-то шутка.

Я теперь вспоминал ее волосы и ее раковину, сожалея о всех своих несостоявшихся судьбах, скорбеть по которым безнадежно вполне. Где ты, мой двойник, где ты, Лилия, послушная и ласковая? Каким еще стихом дотянуться к вам? И последнее стихотворение, спокойное и печальное, звучало в голове, как соглашение с безнадежностью, осознанной и почти уже привычной:

Ты на меня взгляни,

как через призму, сквозь

полуслепые дни,

меж каковыми врозь

втиснуты мы, а не

вместе – среди гримас

темной судьбы, вдвойне

перехитрившей нас.

Лгавшей вдвойне. И твой

взгляд все равно добрей… –

и еще что-то, размеренное и усыпляющее, обращенное ко всем, кто мог еще обо мне думать.

Строчки завораживали, хотелось дослушать дальше, но дальше не было сил. Перед глазами пульсировали зигзаги, комната переполнилась обломками слов, и сквозь их гомон уже почти ничего не получалось разобрать. Совершенно измученный, с ледяными ладонями и пылающими висками, я отвернулся к стене и провалился в сон, успев лишь подумать, что, наверное, почти ничего не вспомню следующим утром.

Глава 12

Так оно и вышло – наутро, проснувшись с тяжестью в затылке, я не помнил ни одной из лихорадочных строк, лишь несколько заблудших рифм слонялись в пустоте, будто не зная пути наружу. Я не стал цепляться за них, клубок все равно не распутать, вытягивая случайные нити – тем более, что и похвастаться едва ли найдется кому, а у самого не было ни сил, ни охоты начинать восторгаться заново. Все знакомо – внезапный жар и стихотворное похмелье, если бы записывал, то, наверное, не захотел бы взглянуть на следующий день. Интересно, как у других, сочиняющих взаправду? Ни разу не доводилось спросить.