Черный принц

– Д-давно уже… Ульне… вонять начало… и в библиотеке планы старые…

Никто и никогда не следил за тем, что Марта читала. Они полагали ее глупой и, быть может, в чем-то бывали правы, ей и вправду куда больше нравились истории о любви, чем запыленные тома с чужими скучными мыслями, но…

– В библиотеке, значит. – Он коснулся лица, и Марта выдержала прикосновение. – Планы старые… знаешь, это моя ошибка. Привык к тебе.

Не только он. Все привыкли к глупенькой Марте, что старый герцог, что Ульне… и вот он теперь.

– А камеру чем?

– Он сам…

– Прыткий, значит. Сам… и дальше?

– Через камин.

– Камин… – Он произнес это со странной интонацией. – Что ж, значит, судьба у него такая… ты понимаешь, что убила его?

Убила? Марта никого не убивала! Она выпустила! Помогла!

– И Таннис расстроится, если мы об этом скажем. А ей нельзя волноваться. Вредно. Поэтому что?

– Мы не скажем.

– Верно, Марта. Мы будем молчать. Я и ты.

Его ладонь легла на шею, и пальцы пробрались в складки жира, сдавили горло.

– Я не убью тебя…

…дышать не получалось. Марта пыталась, но пальцы мешали. Он же смотрел в глаза, ждал.

– Я просто покажу, что способен убить, но не убью. Две смерти за раз было бы немного чересчур… хотя, с другой стороны, о вашей дружбе знали многие, и никто не удивится, узнав, что у тебя, Марта, с горя сердце не выдержало. Сердце беречь надо.

Оно жило в груди, суетливое, толстое.

Билось.

Толкалось. И готово было остановиться, скажи Освальд хоть слово. Но он руку убрал, позволяя сделать глубокий вдох.

– Но мне понадобится твоя помощь, Марта. Надеюсь, ты поняла, что не нужно делать глупостей. Поняла?

– Д-да.

Марта трогала шею, не в силах поверить, что жива.

– К огромному несчастью, моя дорогая мама скончалась…

Ульне?

Ульне лежала на кровати. Глаза закрыты, а на губах улыбка… и перышко, рыжее куриное перышко. Освальд тоже его заметил и, наклонившись, снял.

– Для всех нас это трагедия. Верно, Марта?

– Д-да…

…мокрое пятно на подушке слева… не справа, как было… слева. Конечно, слева…

– Ты что-то хочешь сказать?

– Нет. – Марта отпрянула и от него, и от кровати.

А пастора так и не вызвали, и теперь измученная душа Ульне предстанет пред очами Господа неотмытою от грехов.

Печально.

– Господь пусть будет к ней милосерден. – Марта перекрестилась и, сняв со стула вязаную шаль, накинула на зеркало.

– Будет. – Освальд произнес это с таким убеждением, что Марта вздрогнула. – Надеюсь, ты сумеешь устроить достойные похороны? Полагаю, многие захотят попрощаться с дорогой матушкой.

Он поклонился.

А Ульне улыбнулась. Нет, мертвецы не способны улыбаться, это свет скользнул по желтому лицу. А этот следит за каждым жестом Марты, оттого она становится неловка, расправляет одеяло, укрывающее Ульне, собирает с пола иссохшие розы… надобно вызвать врача, чтобы выдал свое заключение…

…и Освальд позаботится, как иначе.

Он все-таки уходит, ступая беззвучно. И дверь закрывается мягко-мягко, вот только с той стороны ключ проворачивается. Марте не верят?

– Вот и что ты натворила, а?

Шаль съезжает с зеркала. Дурная примета. Но Марте ли бояться примет?

– Он же тебя… – Марта шмыгнула распухшим вдруг носом, а глупое сердце затрепыхалось быстро, судорожно, кольнуло под лопатку. – Он же… ты ему как родная, а он…

Она без сил опустилась на кровать, сжимая в руках ту самую вязаную шаль, от которой тонко пахло розами и подземельем… глупая, глупая Ульне…

…поверила.

И смеется. Лежит, смотрит сквозь пергаментные веки и смеется.

Над чем?

Или Марта, по скудоумию своему, все ж не понимает чего-то? Чего? Уж не того ли, что сама болезнь эта, беспомощность, жизнь вне жизни была унизительна для Ульне? Что со смертью она получила избавление и от тяжести прошлого, и от призраков своих, и от кошмаров?

И теперь, стоя за чертою зеркала, глядела на Марту.

Насмехалась.

Глупая… какая уж есть, а все одно слезы градом сыплются. Жизнь закончилась… и пусть этот не убил сразу, но… сколько еще позволит? А может, и вправду к лучшему оно? Исчезнут заботы, суета, которая отвлекает Марту от собственного безумия.

Будет лишь покой.

Вечный покой. И она, встав на колени перед кроватью – распухли колени и с трудом выдерживают вес немалый, – сложила руки.

А молитв-то Марта не помнит…

…с матушкой-то проговаривала, каждый вечер перед сном. И утром тоже, до того, как пойти в лавку. В лавке первым делом окна отворяла, выветривала смрадный дух, какой остается от залежавшегося мяса. И наново, насухо вытирала прилавок. Проверяла, радуясь тишине, весы и литые блестящие гири расставляла… на фунт. И на два… массивная пятерка, обвязанная веревочной петелькой. И вовсе неподъемная десятка, которую Марта вытирала платком. И ведь счастлива она была, там, в мясной лавке, среди корейки и говяжьей вырезки, длинных аккуратных реберных лент, маминых колбас и сарделек в ажурных оболочках из нутряного жира. Отчего же пожелала себе иной судьбы?

Бедная, бедная Марта… ей стало так горестно, больно, что слезы сами хлынули… она и не слышала, как отворилась дверь, пропуская Освальда и доктора, того, который приходил прежде.