Черный шар

Хиггинс вдруг вспомнил: отец Радера работал ночным сторожем в железнодорожных мастерских. Глаза у него всегда были красные, потому что вечный шум и гам в доме не давали ему днем выспаться. Часто он высовывался, босой, в рубахе, взъерошенный, и швырял чем попало в оравшую на лестнице ребятню.

Коротышка вцепился в Хиггинса мертвой хваткой и битый час трещал о прошлом, о людях, которых Хиггинс забыл, и о тех, кого он отлично помнил, вроде Гонсалеса — его отец зимой работал у печи для обжига извести, а летом возил всю семью на Юг, на сбор хлопка.

— Ты ведь его тоже знал? Он еще, помню, задал тебе такую трепку, что ты потом три дня в школу не ходил.

Хиггинс такого не помнил; может быть, Радер перепутал, и это случилось не с ним, а с другим мальчишкой с их улицы.

— Ты не встречал в прессе его фамилию? Она даже в нью-йоркские газеты попала; там и портрет напечатали.

Не нашего Гонсалеса, а его сынка. Тот в семнадцать лет поехал работать в Филадельфию и в один прекрасный день, оказывается, укокошил там полицейского. Ему дали вышку. Вздернули — и в тот же день его отец, тот самый наш Гонсалес, взял да и перерезал себе горло бритвой. Твое здоровье, брат!

Хиггинс чувствовал, что ему и впрямь дурно, но не смел об этом сказать.

— Из нашего окна все видно как на ладони. Да взять хотя бы сегодняшнее утро. Тут у нас какая-то старая пьянчужка бросилась под автобус. Уж поверь, зрелище было не из приятных. Я сидел у окна и видел все, как вот сейчас — тебя. Ты-то как, нашел свое счастье?

Что тут отвечать?

— Где живешь?

— В Коннектикуте.

— Там, говорят, богачей навалом. Я-то дальше Нью-Йорка никогда не забирался, но меня тянет больше на юг, поближе к солнышку. Ну что, Ивонна, пригласим его поживиться с нами чем Бог послал?

— Обед будет через час, не раньше, — отозвалась она.

— Нет, мне скоро ехать, — сказал Хиггинс.

— У тебя своя машина?

— Да.

— Где ты ее оставил?

— На углу.

— Захотелось взглянуть на дом? Признаюсь тебе в одной вещи — ты-то поймешь. Я здорово к ней привязался, к этой развалюхе, и когда настанет пора сматываться, мне будет жалко, заранее знаю.

Хиггинс попытался выдавить вежливую улыбку, но ему становилось все хуже и хуже. Теперь его словно выворачивало наизнанку.

Ему хотелось скорее спастись бегством, удрать от матери, от Радера, от старого дома, от этой улицы, которая тоже, казалось, вступила в сговор, чтоб всеми правдами и не правдами удержать пришельца. Может быть, старый приятель соврал или ошибся, и Луиза вовсе не бросилась под автобус; может, на нее и впрямь нашло затмение, как предположил врач в больнице. Но теперь, здесь, Хиггинс верил, что с нее сталось бы сделать это нарочно, чтобы принудить сына вернуться сюда.

— Нет уж, ты так не уходи! Еще стаканчик на прощание, и мы тебя отпустим. Выпьешь с нами, Ивонна?

Чем занимаются эти двое целыми днями? Неужели только глазеют на улицу или экран телевизора да валяются на незастеленной кровати?

Ему нельзя увязать в этой трясине, но он чувствует, что увязает все глубже. Тут-то он в первый раз и подумал, что надо позвонить Hope, услышать ее голос, убедиться, что она существует на самом деле — она, дети, их дом.

Все его существо восставало против прошлого, которое вновь пыталось взять его в плен.

— Ей-Богу, Коротышка, мне пора…

— Слыхала, Ивонна? Он сказал «Коротышка», как в старое доброе время!

На лестнице, прежде чем наконец отпустить гостя, Радер предложил:

— Не хочешь взглянуть на свою бывшую квартиру?

Хиггинс с ужасом посмотрел на него и едва не бросился бежать. На улице его охватила такая тоска и растерянность, что он готов был опуститься на первый попавшийся порог и покорно ждать своей участи.

Еще недавно он чувствовал себя старым, но сам не помнит, когда это было. Теперь, наоборот, он снова стал ребенком, который нуждается в помощи. Ему никто никогда не помогал! Еще совсем мальчуган, он уже притворялся взрослым мужчиной и отважно тащил свою ношу.

Он растерялся. Его несет по течению. Доктор Роджерс, образованный, опытный, мог бы, наверно, ему помочь, но Хиггинс стеснялся ему позвонить. Да и что подумает врач, услышав по телефону такое:

— Я в Олдбридже, сижу на пороге какого-то дома на Тридцать второй Восточной улице, и я больше не могу, не знаю, что делать. Приезжайте за мной.

Там, в Уильямсоне, он пошел против сильных мира сего, бросил им вызов, и, конечно, те на него ополчились.

Он не верит в них больше, ни в кого и ни во что не верит, но не в силах оставаться и там, откуда вышел.

Ноги у него подгибались. Во рту горчило, движения потеряли обычную точность: он дважды споткнулся, пока дошел до машины, и с трудом попал ключом в замок.

Надо как можно скорее уехать отсюда, вернуться домой — там он убедится, что на свете есть хоть что-нибудь реальное. При выезде из города Хиггинса опять понесло не туда — его сбивало с толку новое шоссе; добрую четверть часа он кружил на месте, в конце концов поехал в запрещенном направлении по дороге с односторонним движением, и встречные водители то и дело махали ему, требуя дать им дорогу.