Чёрный снег: война и дети

Много лет спустя, наряжая новогоднюю ёлку, я рассказал о блокадной нарисованной ёлке моим маленьким сыну и дочке. Когда я окончил свой рассказ, дочка засмеялась и сказала:

– А у нас на ёлке тоже есть конфеты?

Потом она притихла, и глаза её стали задумчивыми.

Через две недели мы убирали ёлку, снимали с неё игрушки, украшения. Неожиданно я заметил, что дочка, сняв с ёлки большие шоколадные конфеты, прячет их в коробку с игрушками.

– Ты зачем это? – удивился я.

Она виновато улыбнулась.

– Ты же рассказывал…

– Ну что ты! – засмеялся я. – Блокады больше не будет.

– Нет, – сказала она серьёзно, – я это в память… Давай оставлять конфеты с ёлки в память того дедушки и того мальчика.

– Какого мальчика? – не понял я. – Ведь это же я о себе рассказывал!

– Всё равно, – ответила дочка, – ты тогда был мальчиком.

И я понял, что в её представлении я – блокадный мальчик – абстрагировался от меня современного и ушёл в историю вместе с дедушкой, которому блокадная судьба отмерила жить после встречи Нового года всего лишь три с половиной месяца. Наверно, ему было бы легче умирать, если бы он знал, что хранить память о нём будет не только переживший блокаду внук, но и неведомая ему правнучка.

Максим Твёрдохлеб Груз необычайный – новогодний!

…Не забыть мне рейс по ледовой трассе в канун нового, 1942 года. В Кобону мы поехали днем. Разгрузились. Пообедали. И вот команда: «Срочно на погрузку!»

Начальник склада, пожилой офицер из запаса, вызвал меня и еще нескольких ребят из нашего автобата и спросил:

– Как, хлопцы, готовы к рейсу?

– Готовы! – ответили мы.

– Получайте открытые листы и быстро под погрузку. Груз необычный – мандарины для ленинградских ребятишек. Завтра новогодние ёлки начинаются.

И в усталых серых глазах старшего лейтенанта появились добрые искорки.

Мать честная! Да как же мы забыли про Новый год!

…Начали мы погрузку. Жду своей очереди. Размышляю: «Наверное, доброй души тот человек, который вспомнил в такое лихолетье про ребятишек… Вон их сколько в Питере от фашиста страдает». А я аккурат в эти дни возил эвакуированных из Ленинграда детишек, в Борисовой Гриве помогал их в машину грузить. Возьмешь на руки мальчонка или девчонку и веса не чуешь.

Из одежды одни их личики выглядывают: бледные, каждую жилочку видно. Такое зло на фашистов начинает брать, что кажется, лучше бы не баранку автомашины, а рукоятку пулемета сжимал своими руками!..

Захотелось мне посмотреть, как упакованы мандарины. Нашел ящик, в котором щель между досок была пальца на два. Прильнул глазом. Смотрю, каждый в белую бумажку завернут. А один – без обертки лежит, ярко-оранжевый, будто золочёный. И аромат исходит необыкновенный!

Я представил себе: сколько у ребят будет радости от такого подарка. И дал комсомольское слово – доставить груз с опережением графика.

Ночь никакой опасности не предвещала. Гитлеровцы, как обычно, вели методический огонь по трассе, а вскоре и совсем притихли. Проехали мы половину пути. «Ну, – думаю, – кажется, обошлось без происшествий!» И в этот самый момент застучали наши зенитки. Откуда ни возьмись – два гитлеровских самолёта. Я газу поддал!

Слышу: из пулеметов строчат. Решил сманеврировать и поубавил скорость. Пронеслись стервятники вроде мимо, но, оказывается, так просто я не отделался от них. Слышу: опять моторами ревут.

Снова пробую маневрировать, выскочил из-под обстрела. Но на этот раз не повезло. Пулеметная очередь прошила кабину, и лобовое стекло разнесло вдребезги. Даже кусок баранки пулей отбило. Хорошо, что сам каким-то чудом уцелел.

Попробовал рулить, машина слушается. Можно продолжать путь. Только в тридцатиградусный мороз, да ещё при встречном ветре, ехать без стекла страх как трудно! Дыхания не хватает. Стужа из глаз слезу выбивает. Словом, еле-еле добрался до места. Думал, лицо обморозил. Ничего, обошлось.