Черный телефон

Да и вообще, я даже не про то, как исчез Моррис… хотя дело, конечно, касается пропажи человека, и я бы соврал, если бы принялся утверждать, что не вижу никакой связи между двумя происшествиями. Я никогда никому не рассказывал, что знаю про Эдварда Прайора, который вышел из школы октябрьским днем 1977 года, да так и не явился домой к ужину, и напрасно мать оставляла ему чили с печеным картофелем. Долгое время – год или два после исчезновения друга – я старался о нем не вспоминать. Делал все возможное, чтобы не думать про Эдди. Если в школьном вестибюле я ловил краем уха разговоры вроде: «Говорят, он свистнул из дома травку и немного бабосов и утек в, мать ее так, Калифорнию», то старался уставиться куда-нибудь вдаль и притвориться глухим. А если кто спрашивал меня напрямую, куда, на мой взгляд, он мог провалиться – а меня спрашивали, то один, то другой, поскольку мы считались «компанерос», – я делал морду кирпичом, пожимал плечами и выдавал что-то типа: «Да плевать я хотел!»

Таким образом, я тщательно взрастил в себе привычку не думать об Эдди. Когда что-то случайно напоминало мне о нем – встречался кто-то похожий, или в новостях сообщали про пропавшего подростка, – я тут же, сам того не осознавая, начинал размышлять о чем-то другом.

Однако последние три недели, с тех пор, как пропал мой брат Моррис, я ловлю себя на том, что все чаще и чаще думаю про Эда Прайора, как ни стараюсь отогнать эти мысли. Желание поговорить с кем-то о том, что я знаю, стало почти невыносимым. Однако моя история не для полиции. Им она, поверьте, вряд ли поможет, а вот мне изрядно навредит. Я все равно не подскажу, где искать Эдварда, равно как и Морриса – нельзя рассказать о том, о чем не знаешь, – но, если придется поделиться этой историей с детективом, меня ждет жесткий допрос, а кое-кому, в частности матери Эдди (жива-здорова, в третьем браке), она принесет ненужные переживания.

А еще высока вероятность, что в результате подобных откровений я получу билет в один конец туда, где брат провел последние два года жизни – в Уилбрукский центр психического здоровья. Он-то там обитал по собственному желанию, однако в Центре есть крыло специально для таких, кого пора закрыть. Моррис участвовал в рабочей программе клиники, махал шваброй четыре раза в неделю, а по утрам в пятницу ходил в так называемое губернаторское крыло отмывать там дерьмо со стен. Дерьмо и кровь.

Я действительно только что написал о Моррисе в прошедшем времени? Выходит, так. Я больше не надеюсь, что вот-вот зазвонит телефон, и раздастся торопливый говорок Бетти Миллхаузер из Уиллбрука, которая известит нас, что его нашли где-нибудь в ночлежке для бездомных и уже везут домой. Или кто-нибудь сообщит, что Морриса выловили из реки Чарльз. Я вообще не надеюсь, что нам будут звонить, разве что в очередной раз доложат: им, дескать, по-прежнему ничего не известно. Что практически равняется эпитафии на могиле Морриса. А для себя отмечу, что пишу не для посторонних глаз, а потому, что не могу удержаться, и чистый лист – самый безопасный собеседник, какого я только могу представить.

* * *

Мой младший брат не говорил до четырех лет. Куча народу считала его умственно отсталым. Куча народу из нашего старого городка, Фэллоу, до сих пор считает его то ли кретином, то ли аутистом. Строго говоря, в детстве я сам был почти уверен, что он полудурок, хотя родители и внушали мне, что это не так.

Когда Моррису было одиннадцать, ему поставили подростковую шизофрению. Потом подтянулись другие диагнозы: депрессия, обсессивно-компульсивный синдром, шизоаффективное расстройство депрессивного типа. Не знаю, описывал ли хоть один из этих терминов то, от чего он страдал на самом деле. Тем более что даже узнав эти слова, сам он их почти не использовал. Моррис вообще всегда вел себя младше своих лет – тонкокостный мальчик с изящными длиннопалыми руками и эльфийской внешностью. Удивительно бесстрастный, ибо чувства его таились так глубоко, что практически не отражались на лице. Казалось, он никогда не моргал. Время от времени брат напоминал мне одну из тех спиральных конических раковин, мерцающая сердцевина которых таится от взгляда в тугой розовато-воспаленной загадочной глуби. Если поднести ее к уху, ты будто слышишь гул бескрайнего океана, хотя это всего лишь причуды акустики. Идущий изнутри звук – глуховатый, мягкий отзвук пустоты, рокочущее ничто. Доктора ставили свои диагнозы, я, четырнадцатилетний, – свой.