Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

— Тебе мешает твое собственное происхождение, все дело в этом! Ты монгол и поэтому думаешь, что рисованию и живописи тебе никогда не научиться. Вам всю жизнь твердят, что вы рождены для войн и только для войн. Конечно, ты принадлежишь к народу храброму, неустрашимому, хитроумному и победоносному в битвах и войнах! Но что от него останется, если он будет лишь воевать и воевать? Мы сеем зерно, вы его крадете, мы строим дома, вы их разоряете, вы ищете счастье в чужих несчастьях! Да как вы можете быть счастливы, принося несчастье другим?

Голос старого мастера дрожал. Молодой монах встал, показывая, какие чувства вызвали в нем слова учителя.

— Разве твой народ хочет, чтобы у людей из других народов на глазах появлялись слезы при одном упоминании о монголах? Когда–нибудь, через много–много лет, о вас будут говорить так: «Ну да, у монголов были великие и жестокие полководцы, но среди них не нашлось ни художников, ни поэтов, ни крестьян, ни ремесленников! Они много чего разрушили, но после себя ничего не оставили!»

— Да, так и скажут, — поддержал его молодой монах. — И еще добавят: «Среди них не нашлось ни одного мудрого ученого, потому что ученых они призывали на службу к своему хану из дальних стран!»

Старик кивнул, взял лист бумаги, кисточку и обмакнул ее в черную тушь. И на глазах Тенгери вырос тополь, дерево, согнувшееся на ветру, нагое, как и привязанный к нему человек. На картинке была ночь, и холодная луна посылала леденящие лучи на море и на замерзающего человека. Но как бы ветер ни силился пригнуть дерево к земле, как бы ни терзал он привязанного к стволу человека, отчетливо ощущалось, что буре не сломить ни тополь, ни человека.

— Так и было! — вырвалось у Тенгери.

Старик улыбнулся и подарил ему картинку.

— Может быть, научиться рисовать и труднее, чем пережить такую ночь. Когда рисуешь, сражаешься не со смертью, а с собственной слабостью и несостоятельностью, и лишь тот, кому за тысячу дней и ночей удалось превозмочь эту слабость, ощутит, что смерть он отринул, а жизни своей придал осмысленность и высокую цену.

— Я завтра приду опять! — сказал Тенгери.

Но старик уже не услышал этого: спустившись по лестнице, он пересекал сейчас заснеженную площадь перед пагодой.

— Он завтра придет опять! — крикнул ему вслед молодой монах.

Старый мастер порывисто оглянулся. В этот миг он в своем развевающемся халате походил на большую черную птицу, испуганно застывшую на снегу. Подняв голову, он словно прикипел взглядом к какой–то невидимой точке. Издалека его крупный нос напоминал клюв. Однако старик не произнес в ответ ни слова, а только подхватил полы халата и зашагал дальше с гордо поднятой головой. Он как бы вдруг помолодел.

Начиная с этого дня Тенгери не говорил больше: «Ничего у меня не получается!» Он рисовал и рисовал, временами забывая даже о Бате и о войне, рисовал, будто появился в стране Хин только для того, чтобы научиться этому искусству. Молодой монах научил его и резьбе по дереву, ремеслу, в котором он вскоре добился больших успехов, чем в рисовании и живописи. Конечно, то, что у него выходило, произведениями искусства никто бы не назвал. Он вырезал такие маленькие предметы, что мог уносить их с собой: деревянных баранов, коз, лошадей, верблюдов и даже одного пастуха. Вечерами в юрте Бат говорил ему:

— А ну, выставляй свое стадо, Тенгери!

Воины лежали вокруг них на мягких шкурах и радовались тому, что этими долгими и тоскливыми зимними вечерами могут хоть чем–то развлечься: маленькие фигурки отбрасывали в свете очага длинные острые тени. Глядя на них, они без конца рассказывали друг другу истории о своих родных местах, о Керулене и Ононе. Вскоре они знали по имени каждое животное из деревянного стада Тенгери, каждую овцу и козочку, каждого жеребца и верблюда. А если ему удавалось сделать днем лошадку или овцу поудачнее, чем прежние, он вечером заменял старые фигурки новыми. Для остальных это не оставалось незамеченным.

— А где овца с коротким правым ухом? — спрашивали они.

Или:

— Что ты сделал с верблюдом, у которого отломилась одна нога?

Тогда он объяснял им с улыбкой, что выбросил их, зато принес новых.

— Они плывут по морю! — добавлял он, указывая в сторону прибрежной полосы.

— Они плывут по морю! — дивясь, повторяли они.

И вот еще что его удивляло: они никогда не поднимали

его на смех, когда игрушка у него не выходила, даже когда овечка походила на козу или наоборот. Они полюбили всех его зверюшек, прочно стоявших на меховых шкурах и удачно у него получившихся, и тех, которые вышли похуже: то, что он привозил в юрту вечерами, напоминало им о родных. Какими бы грубыми или жестокими они ни были, деревянное стадо Тенгери и его пастухи делали их дружелюбнее, мягче, а иногда заставляли надолго затихнуть и задуматься.

— Теперь тебе пора вырезать еще степную собаку, — требовали они. — И несколько волков, да нет — целую стаю волков!