Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

Некоторое время спустя примчались всадники из лагеря, которые обратили внимание на пожар в монастыре и в пагоде. Однако до боя дело не дошло. На площади лежало множество убитых, снег, грязный и затоптанный, был залит кровью. Большинство мертвых было в пестрых масках, в масках плачущих, в масках, искаженных яростью, и в масках с доброй и нежной улыбкой. И никто не видел настоящих лиц людей, глаза которых закатились навсегда. Зимний ветер наметал снег на шелковые одеяния лам и погребал под собой обрывки коричнево–красных знамен.

Сидя на ступеньке лестницы, Тенгери смотрел на площадь перед пагодой, и из глаз его лились слезы. У его ног лежал мужчина в черном халате. Когда он упал, маска сползла с его лица. Но случилось это не раньше чем Тенгери пронзил его мечом. И оказалось, что он убил старого мастера, художника, и теперь его полузакрывшиеся глаза были обращены к чистому голубому небу.

— Хочешь сгореть тут вместе со всеми? — спросил Тенгери проходивший мимо воин.

Как раз в это мгновение рухнул навес и множеством головешек рассыпался по помосту, где прежде сидели и рисовали монахи. Воин силой оттащил Тенгери с лестницы.

— Ты ранен? Подлые ламы подарили тебе вместо благословения удар кинжалом?

Тенгери действительно был ранен. Его халат был вспорот кинжалом, и на теле зияла открытая рана.

— Из–за этого плакать нечего, — сказал воин. — До весны она сто раз заживет. Ты лучше на этого вот посмотри, — и он указал на валявшегося на снегу старого художника. — < Он бы и рад поплакать, да не может!

А Тенгери даже не почувствовал, что ранен, потому что боль от мысли: «Это я, я убил старика!» — мучила его куда сильнее. Он долго бродил по площади, но так и не нашел своего приятеля, молодого монаха, ни среди живых, ни среди убитых…

Всего китайцы увезли с собой восемнадцать монголов. Скорее всего, они пошли на такой риск, чтобы узнать точно, когда монголы замышляют опять пойти на приступ Йенпина. И убитые монахи, иные пришедшие на праздник люди уже не могли сказать, знали ли они о предстоящем нападении или нет. В живых не осталось никого, кто мог бы ответить на этот вопрос.

Когда Тенгери вышел через широкие ворота в желтой стене, неожиданно снова пошел снег. Море почернело и казалось недобрым, голуби и чайки, сидевшие на камнях и утесах, втянули головы, словно они начали замерзать. Снега в тот день навалило больше, чем за всю зиму. Он еще раз оглянулся: в сторону лагеря кроме него брело еще несколько раненых воинов–монголов, а там, где еще совсем недавно стояли пагоды, в небо тянулись грязные клубы дыма да ветер поднимал серый пепел.

Вечером десятник Бат сказал Тенгери:

— Давай, выставляй свое деревянное стадо!

Но Тенгери не сделал этого, а завернулся с головой в шкуру и уткнулся носом в мех.

— Подумаешь, судьба поставила на нем сегодня свою метку, маленькую такую рану, с кошачий укус, а он уже лежит и не пискнет! Эх, парни! — Бата до того распирало, что не хватало воздуха. — А ведь он простоял всю ночь привязанным к тополю — это ведь куда страшнее! Нет, ничего не понимаю!

«Это не страшнее, — подумалось Тенгери. — И у тополя было не страшно. И рана не страшная. Страшно то, что у меня под халатом картинка с тополем, а художника, который ее нарисовал, я убил. И теперь ничего от монастыря и пагод не осталось, кроме этой картинки и того, чему я там научился».

Некоторое время воины, напившиеся рисовой водки, еще горланили песни. Тенгери заткнул уши, стараясь если не заснуть, то хотя бы унять слезы и забыться.

Глава 9 КОНЕЦ СЫНА НЕБА

Чингисхан не сидел на своих зимних квартирах без дела, он с помощью стрелогонцов поддерживал постоянную связь с князем Ляо. В начале весны ему принесли весть, что в Хитане началось большое восстание ляоистов против китайцев. Чингисхан ликовал и не раз повторял, что в благодарность за это сделает старого князя Ляо императором и вместе с ним и его подданными продолжит войну против империи Хин.

Но буквально два дня спустя в лагерь со всех сторон слетелись гонцы с недоброй вестью: перед Ляоянем, столицей княжества Лянь, неожиданно появились войска императора, которые подавляют один очаг восстания за другим.

Чингисхан опрокинул ногой маленький позолоченный столик, за которым они с Мухули играли в кости. Кубики из слоновой кости покатились по ковру, а Чингисхан вскочил на ноги и в гневе вскричал:

— Измена, Мухули, измена!

— Ты думаешь…

— Да, Мухули, я думаю о нем, том самом китайском полководце, что побывал у меня, когда мы стояли под Йенпином, и выдал себя за человека из рода Ляо. Как иначе объяснить, что китайцы подошли к Ляояню как раз к началу восстания?

Военачальник счел за благо не напоминать хану, что подобные мысли возникли у него уже тогда. Чингисхан мудр и помнит об этом. Поэтому Мухули ограничился тем, что сказал:

— А ведь ты дал ему еще мешочек с драгоценностями.

— Да, дал! Но это, по–моему, первый случай в моей жизни, когда я доверился человеку, а он… — Он вдруг оборвал себя на полуслове.

— Почему ты не договариваешь, мой хан?