Чертеж Ньютона

При монастыре отец прожил пять лет. Я уже реже приезжал в Иерусалим, но старался не пропускать Рождество. Жил в хостеле, включаясь в монастырскую жизнь. В обязанности отца входили уборка территории, комнат хостела, встреча паломников в аэропорту и особенный ритуал, который монахи называли «свадьбой морей». Заключалась «свадьба» в том, что вместе с пожелавшими участвовать богомольцами отец отправлялся на монастырском автобусе сначала к Средиземному морю, там они набирали фляжки воды, затем ехали к Кинерету, молились на Арбеле, на горе, у подножия которой произнесена была Нагорная проповедь, затем выливали средиземную воду в озеро, набирали теперь озерной воды, ехали на Мертвое море, молились там, где Христос был искушаем в пустыне дьяволом, выливали воду в море, снова наполняли фляжки – и отправлялись в Эйлат, где «женили» Красное море с другими морями, и на обратном пути опорожняли фляги в Средиземное. Я ездил на «свадьбу» дважды и повидал всю страну, все ее климатические пояса, кроме альпийских лугов Хермона. Одно время отец пробыл в долгой командировке в Хайфе, сторожа стройку близ Бахайских ярусных садов, в которой участвовал совет приюта в сотрудничестве с братством Ante Christum Natum, намеревавшимся на севере страны открыть филиал Иерусалимского убежища. Отец должен был приглядывать, все ли расходуются стройматериалы, добросовестны ли подрядчики. Я полюбил этот морской город, с заросших соснами улиц которого поверх портовых кранов и кораблей на рейде открывалась мечтательная даль морей и океанов. Но больше мне нравились зимние туманные ночи Эйн-Карема, мистического места, где даже духи вели себя смирно и не сильно докучали, словно за ними кто-то присматривал (молитвы монахов во множестве обителей этого крохотного городка?), – и я, когда выходил пройтись по краю террасы за монастырем, вдоль аллеи из вековых кедров и кипарисов, не мог отвести глаз от наполненной облаком глубокой долины, окаймленной где-то далеко полукружьями витков шоссе и гребнями соседних ущелий, не мог надышаться влажным терпким воздухом, пропитанным вкусом множества трав, которые я растирал в пальцах, пробираясь по запущенным садам, карабкавшимся вверх по склонам. При каждом монастыре имелся хостел, светились садовыми фонарями палисады крохотных гостиниц, и кафе весной часто были полны парочек, ютившихся под раскаленными газовыми обогревателями у столиков с бутылкой вина, бокалами и тарелкой дымящихся стручков вареной сои на закуску.

В приюте отца любили, он стал со временем помогать новоприбывшим «наркомам», наставлял их в завязке, служил живым примером надежды. Вот тогда совет Ante Christum Natum по рекомендации францисканцев и определил его осваивать рillbox – некогда выкупленное орденом у англичан фортификационное гнездо близ Вифлеема, у дороги на Хеврон.

Жизнь в Лифте в те смутные два года состояла из праздника и кумара, перетерпливать отходняк сообща тоже было легче. Фридлянд и другие из отсеявшейся, рассеянной и снова подтянувшейся к отцу компании где-то мелькали в той глубине, среди отходняков, поисков транков, забот о бухле, игры на гитаре, на индийских барабанах, которыми шаманили с верой, что приручают духов. Лифта славилась тем, что здесь были какие-то особенно вдохновенные приходы. За деревней, на исходе ущелья, где мелели обрывы и расширялись террасы, тянулось к югу поле, заросшее дурманными цветами, – колокольчики, белые, как привидения-дюймовочки, притягивали в июне ночных бабочек, а разве в звездной темноте может что-то роиться над кустарником и не напоминать о духах? Напившись цветочного настоя, адепты бродили по развалинам, застывая в руинах, сами становясь похожими на духов заброшенности. В потолках домов были пробиты дыры, что делало невозможным нормальную жизнь для людей, но не для призраков, несомненно выживавших отсюда художников, поэтов, музыкантов. Бурные фестивали и сейшены затопляли постоянно Лифту, и много было ног и ребер переломано и расшиблено лбов при падениях в дыры.

Янка оставила в душе отца такую дыру. Я тогда смотрел на нее с затаенным восторгом: нежные губы, всегда по-детски влажные, растянутый свитер крупной вязки, рубашки отцовские, соломенная шляпка с кисточкой олеандра, зеленые глаза из-под челки и грудной голос, от близости которого я начинал чувствовать собственное сердце.

Лицо ее иногда было припухлым, будто заплаканным, она вся была воплощенная нежность; выражалось это и в том, как она закуривала, отводила в сторону сигарету в тонких ухоженных пальцах, и какими округло-высокомерными жестами пользовалась, как слушала сдержанно, как поднимала брови, как прерывала собеседника, трогая за руку и чуть качнувшись в сторону, как любила смеяться своим незабываемым смехом.

– Вы почему всегда такой печальный? – спрашивала она. Я счастлив был, что спросила, не ожидал вопроса и качал головой, улыбаясь.

– Не приставай, дорогая, – спешил на помощь отец, – не видишь, смущается хлопец.