Черти

К исходу второго дня пришли две полумертвые старухи из сожженной некогда бронепоездом деревни, кожа их почернела и ссохлась от смерти, которая навеки поселилась в старухах, избрав их своим средством передвижения, глаза уже побелели, но старухи ходили по земле и шептали что-то хриплыми, ветряными голосами. Иногда какая-нибудь из них вовсе обмирала, переставала дышать, даже члены заходились в скупой агонии, но после понемногу старуху отпускало, хотя жизнь уже никогда по-настоящему не могла вернуться в ее усохшее тело. Петька понял из травяного шепота старух, что они хотят заколдовать его и сожрать Клаву. Все хотели сожрать Клаву, даже он сам хотел. Потому Петька с ревущим лаем сделал выпад в сторону старух, одна из них принялась креститься, но навыворот, вторая же стояла спокойно и только бессмысленно улыбалась беззубым морщинистым ртом. Петька не стал рвать старух на части. Он понял, что они старые и едят одну недозревшую рожь.

Когда Клава очнулась, старухи все еще были поблизости, их шепот перемешивался с тихим шелестом нарушаемой ими ржи. Петька, увидев снова глаза Клавы, радостно заскулил и даже однократно звонко гавкнул. Клава долго лежала, глядя, но не шевелясь. Потом она попыталась улыбнуться, однако вышло очень жалостно. Петька подумал, что Клава ведь давно ничего не ела и бросился ловить во ржи мышей. Пока его не было, возвратились старухи и сели возле Клавы, гладя ее живое тело своими сухими руками, вспоминая так о собственных внучках, давно сгнивших в земле. Одна из старух даже нашла во впалой сухости глаз немного пересоленных слез, чтобы капнуть ими на платье Клавы.

— Что ты плачешь, бабушка? — тихо спросила ее Клава, глядя себе в небо.

— Жизни человеческой жалко, что земля съела, — шепнула другая старуха, которая не плакала, а у плакавшей не было уже сил говорить.

Клава ничего не ответила, потому что не могла понять, куда ей теперь идти, если все небо открыто для ее ступней. Там, где она лежала, было тепло, ползали маленькие насекомые, и кузнечики мирно скрипели во ржи. От запаха медленно качающихся под ветерком стеблей Клаву клонило в сон. Ей захотелось навсегда остаться здесь и истлеть, как веточка, постепенно, безо всякой боли, утрачивая ощущение себя.

— Змей железный улетел, — продолжала старуха. — Теперь не вернется, потому что живых никого не осталось. Змей железный души ел, мертвецов ему не надо.

— Церковь быть должна, — вдруг слабо проговорила Клава, поняв нечто существенное. — С колокольней.

— Церковь нашу большевики сожгли, — ответила старуха. — Прошлым летом. Да и где теперь сыщешь церковь-то. Теперь каждый сам по себе Богу молится. Как звать тебя, девочка?

— Клавой. А ту церковь нельзя сжечь. Она каменная.

— Каменная? Каменных тут отродясь не стояло. Разве за речкой, на Песковцах. Так это далеко.

— Пусть далеко, — согласилась Клава. — Я все равно дойду.

— Ишь ты, — всхлипнула вторая старуха. — Какая набожная.

— Каменную церковь из пушки расстрелять могли, — прошамкала первая. — Нынче Бога не жалеют. А ты, Клавдия, видно, городская?

— Городская, — ответила Клава, ерзнув о землю. — В Москве жила.

— Москва! Из нее, проклятой, зараза и выползла, — закрестилась старуха, да опять как-то навыворот. — Там их власть татарская сидит. Да сказывают, скоро не станет их больше. Сказывают, из Сибири дед Колчак идет, он их всех покончит. Дед Колчак, он из самой земли вышел, ростом он выше дерева. А зовут его и не так вовсе, имени настоящего его никто не знает, а прозвали так за то слово вещее, что ангел ему нашептал. Как выйдет он из лесу, посохом в землю стукнет, бородой тряхнет, да как крикнет, — а голос у него вещий, громче грома, — «Кол-чак! Кол-чак!», так красные все мертвые и валятся, тысячи и тысячи, а он снова — стукнет посохом, да как крикнет: «Кол-чак! Кол-чак!» Всем им от него погибель. Сказывают, слово то заветное дуб-гора ему листьями вышелестел, столько горя стало в земле русской, что и дерево разжалобилось, желудями, как слезами, посыпало. Теперь дед армию собрал великую, со всей Сибирской земли, скоро он к Москве придет и большевиков как белок переворожит. Сказывают, он уже и теперь там под Москвою ходит, неслышный да невидимый, как снежный дед, страх на Советскую власть наводит.

— Ох, — скрипнула вторая старуха, — дай-то Господи извести иродов.

— Все кругом перемерло, — вздохнула первая. — Третьего дня по реке трупы плыли, сплошь одни мертвые тела. Куда поплыли, леший их пойми.

— К Колчаку и поплыли, — предположила вторая старуха. — К нему, заступнику, вся мертвая сила теперь собирается.

— Побоище, видно, было, — произнесла Клава.