Чертобой. Свои среди Чужих

– Не сломала?

– Я не Иван Грозный, без рентгена насквозь не вижу. Лей еще воды. Промокни.

Режу глубже, в сторону плечевого сустава. Иначе не достать. Как это потом обратно зашивать? И, главное, чем? Да и можно ли?

– Пинцет.

Тот самый, которым из меня недавно выковыривали дробинки. Маленький пинцетик из маникюрного набора покойного Михал Сергеича Негодина. Но его достаточно, чтобы ухватить пулю. Никитин опять орет благим матом… тащу… бросаю в ведро, где уже лежат комки окровавленных тряпок.

– Лей!

Иваныч захлебывается криком и резко умолкает, потеряв сознание от боли. Андрей промывает рану и с сомнением качает головой.

– Думаешь, поможет?

– Есть другие варианты?

– Водкой?

– Обожжешь ткани, хрен срастутся. А так, может, нитки с грязью вымоет. И какое-никакое, но обеззараживание. Лучше бы внутрь, но…

Да, как действует на неподготовленного человека «ведьмино зелье», мы в очередной раз убедились совсем недавно. На изготовление одной бутылки уходят слюнные железы не то двенадцати, не то пятнадцати, не помню точно, тваренышей. Даже я не рискну выпить больше одного глотка.

– Зашивать будешь?

– Да ну его… еще что-нибудь не так заштопаю. Само срастется. Наверное. Просто забинтуй потуже, и все. И это, не отвязывай пока. Утром дашь еще стакан и поддерживай в таком состоянии весь день.

– А ты?

– Я спать, как и положено ночью добрым людям.

– А…

– А ты в карауле. Злой потому что.

Андрей разбудил меня чуть свет, совсем не скрывая мстительную улыбку:

– Пап, там Иваныч очнулся.

– Так усыпи опять.

– С тобой хочет поговорить.

– Ладно, иду.

На ощупь, не открывая глаз, натягиваю штаны и автоматически наматываю портянки. Не первой свежести, но сойдет. Привык к сапогам так, что совсем не чувствую их вес на ноге. Чистая футболка из капитанских запасов. Бритвенный одноразовый станок тоже его. Умываться. Но спать-то как хочется! И кто сказал, что с возрастом люди начинают страдать бессонницей? Не верю.

Двенадцать ступенек вверх, и упираюсь в дверь гальюна. Как раз то, что нужно. Внутри обычный унитаз. Раковина из нержавейки по типу сортирной плацкартного вагона. Направо, за пленочной шторкой, душевая. Мое спасение там, и все раненые мира могут подождать, пока я оживаю под упругими горячими струями. Никаких холодных или контрастных – проснусь только под обжигающим, на грани терпения или даже чуть за ней. Вода явно не забортная – или дождевая, что маловероятно, или привезенная специально из родника. Блаженство! И я снова живой!

Никитин встречает меня, отмытого до скрипа кожи, чисто выбритого и благоухающего «Тройным» одеколоном, виноватой улыбкой. Что это все улыбаются второй день, как японский премьер-министр на очередной годовщине Фукусимы? Так смешно выгляжу?

– Николай Михайлович. – Надо же, запомнил. – Извини.

– За что?

– Хотел помочь, а сам…

– Ерунда, справимся.

– Без меня – нет. Там компрессор заводить нужно, давлением выгонять. Само не посыплется.

– Это примерно, как на цементовозах?

– Похоже, – согласился Иваныч и закусил губу.

Ну и видок у мужика! Похмелье, боль от варварской операции, температура наверняка еще держится. Его бы сейчас печенкой твареныша накормить, хотя бы соленой, но пока нельзя. Еще день-два, там и пробовать будем. Иначе с непривычки проблюет часа полтора, может рану потревожить.

– Володя, ты чего звал-то? Только извиниться? Мог бы и потерпеть.

– Не только. – Никитин закрыл глаза и попросил: – Когда будете уезжать, пистолет мне оставь.

– Не понял…

– А чего ты не понял? – Иваныч говорил тихо, срываясь на свистящий шепот. – Муку погрузите и уматывайте отсюда к ядреной матери. Так доходчивей?

– Пистолет, значит? И с одним патроном, так? А нож тебе ритуальный не отковать, самураю недоделанному?

– Не твое дело!

– Нет уж, извини, мое. – Я без замаха двинул раненому в глаз. Кулаком – пощечины мужчинам не к лицу. – В самопожертвование решил поиграть, сука? Боишься обузой стать?

Никитин молчал, отвернув морду к стене.

– Ну и молчи. Знаешь… там, наверху, в галерее… там бы не только пистолет дал, сам бы удавил. Но не смог, как видишь. Так что живи и не пытайся соскочить. Жизнь, она ведь та же работа, только ответственности в ней больше. И в основном не за себя.

– А толку в моей жизни? Жена погибла, дочь… – Иваныч запнулся, на глазах выступили слезы и дрогнул голос. – Дочь тоже погибла. Даже отомстить некому стало.

– Дурак ты, Вовка.

– А ты?

– И я дурак. Но только верю, уж извини за пафос, что мир жив, пока живы его последние защитники. А дурак в том, что хочу оказаться в этой очереди даже не предпоследним. И детей подвинуть как можно дальше.

– Дети…

– Да, Вова, дети. Хочешь подохнуть? Да пожалуйста! Но только знай – если завтра они начнут умирать с голоду, то это из-за того, что один мудак не увидел смысла в их жизни.

– В своей.

– Да кто сказал, что она твоя?

– А…

– Заткнись! Ты же инженер-механик? Вот и будешь работать по специальности. А то как в каменном веке живем, скоро с топором на лампочку бросаться начнем. Интеллигенты, мля… Не дергайся, это не тебе. Ветряк поставить сможешь?

– Смогу.