Чертольские ворота

— Уйдешь — задашь только труд ангелам — следующего кесаря лепить, — забурлил тише остросмысл. — А думаешь, мало им сил стоило — добру тебя наставить, теленка сего?.. Да ты уйдешь — Дмитрии Самозванцы на Русь посыпятся, как из мешка: раз тот Отрепьев был, мол, уж мы-то всяко настоящие! Ты уже дорожку указал, внятно представил: влезть на московский стол? — да проще репы... Нет уж, сиди, раз Бог привел. Породы не стыдись: мало ли князей крови отечеству кровя пускали? Сиди уж ты лучше. Помни только, грехи твои Там не забыты. Вот кайся, искупай их на престоле теперь. В скиту али в лесу глухом, куда кануть предполагаешь, это едино в каком — в керженском али в булонском, — человеком быть легше, а ты тут попробуй-ка. Такие ли соблазны припрутся еще по твою душу, какие прежде блошки прыгали! У каждого свое послушание — все ведь от норова сердец, голов: один от марева соблазнов и в темном бору не открестится, а иной и в дворцовом миру, каждодневно видя все их хари, личины, личинки... и ничего так, не забудется, не очень-то прельстится...

Государь, уже теплевший на порожке, жесте сузил глаз. Вселенский понял, в оскорблении заклокотал суровее:

— Да будь ты деспот, змей, как Иоанн, или прохиндей истый, как твой Бучинский, я бы сам греха не побоялся: тебя вот этим посошком к дверям пришил!

Отрепьев посмотрел с мгновенным облегчением. Вселенский глубоко кивнул и для продолжения разговора взял из печной решетки гнутый жезл — по-воински, под мышку: во избежание всяких сомнений в своем священном безрассудстве.

— Ответствуй, чадо драно, можешь ли в дольной землянке грехи замолить и верный дух созиждить?

Отрепьев знал, что постараться надо, но в этот миг, когда схизмат приставил к его груди свое копие, а сам отворотился, шлепнув бороду на помост груди (чтобы собеседнику быстро подумать, не смущаясь ничьим сведущим взором), замерло в нем «чадо драно». Вся его звонкая, сторожкая, туго укрученная, как тетива, плоть воспротивилась сему бесплотному, впустую оперенному решению...

— Ну вот! Где тебе? — Вселенский уже прямо смотрел. — Тебе же всю кожу сменить надо, чтобы в бору смирно пребыть. Царствуй уж, худо ли получится, никуда ли не годно, делай, делай, с миром расти и с собой, благословляю! — Схизмат новел крест-накрест кочергой.

Издалека заструился покойный и безразмерный напев — наверное, стольник мурлыкал от скуки за коридорным углом, выставленный там царем для обороны тайн его.

Отрепьев вспомнил о нем, встал и захлопнул дверь: не мог уже тихо вздрагивать, икать и держать речь, тихо шмыгать и сморкаться.

— Я это так перелепить... так хочу... чтобы... Святой отец, не знаю ведь я ничего, не умею, не знаю...

— Ничего, ничего, — тихо хлопал его по спине, дивясь и смущаясь, схизмат. — Только вперед не теряй вех верстовых Христовых... Направят и вывезут все серафимы твой Кремль... Сиднем только не засиживайся в нем, ты делай, делай.

— Какой он мой?.. И не выйдет у меня, дядька, недостоин... — наговаривал царь на себя, стоя у поставца как красна девица, зная, что нехорошо, но уж можно теперь.

Пыхтя, Вселенский дотянулся и расценил слюдяное окно, полетели, танцуя, снежинки. Стоял, поводил плечми растерянно:

— Знамо, не выйдет. А ты хнычь, да делай... Делать-то все одно что-нибудь нужно. А иначе — сказал так один подвижник — бессмыслица какая-то получается...

Через несколько минут государь уже сам с вселенской трезвостью, опершись на решетку, на лавочке сидел и загибал персты:

— Да я всем побывал: монашью жизнь знаю, дворянскую знаю — отец мелкопоместным был, в стрельцы перешел — знаю стрелечью жизнь. Потом, холопом у бояр был...

— Запорожцем был, — подсказывал, кивая припорошенной ленной головой, Виториан. — И казачество, и русскую рать, и нерусскую не понаслышке знаешь. И зарубеж понюхал, сравнишь теперь, где что наблюдал.

— Пахарем не был я, вот это беда! — вспомнил, саданув в досаде по коленям кулаками, царь.

— Ну ничего. Престол вон тебе и орало, и хомут... Епитимия вечная!

— А этого достаточно? — вскинулся тут Отрепьев.

— А не хватит, на том свете отбудешь свое. В сафьянах небось здесь не оставим, наше с собой унесем... Впрочем, лучше это у Владимирского поспрошай, — замаялся наконец учитель. — Ведь дело какое затеивал, а думал, все без мук сойдет? — дышал и, соря на ковер снегом, качал головой. — Вот варяг, африкан...

Но на другой день утром Отрепьев все равно опять не знал, может ли на радость ангелам да на счастье людям сидеть вещий лжец на великом столе? И пошел у Владимирского уточнить правоту ответов Вселенского.

Верижник долго не понимал, о чем речь.