Чертополох

У Софьи Львовны были уже дорогие бриллиантовые браслеты и броши. Самого Никитина Сидоревич перетащил уже в первоклассный отель и даже уговорил его купить «по случаю» небольшой автомобиль. Несмотря на безрассудные траты, подарки и кутежи, несмотря на постоянные займы Сидоревича и Рассомахина, на подачки бесчисленным «арапам», у Никитина уже лежало в банке на текущем счету более пятнадцати тысяч. С каждым днем он увеличивал игру и о нем уже говорили, на него уже охотились крупные игроки из других клубов.

Сидоревич преисполнился глубоким уважением к своему «нюху» и плавал в эмпиреях. Да и сам Никитин понемногу уже входил во вкус денег и столичной жизни: приобретал с каждым днем гастрономические познания, посещал балет, оделся у лучшего портного, купил дорогой хронометр и только улыбался при мысли о своей службе в провинциальной больнице. Все еще не собрался написать жене о своем неожиданном счастье. В глубине души он все еще не терял надежды вырваться из этого омута, помчаться к своей Лили и предстать пред ней с сердцем полным любви и с руками полными подарков. Не хотелось предварительными письмами портить радость неожиданной встречи, неожиданного известия о богатстве. Ограничился успокоительной телеграммой: «Здоров. Задерживают дела. Хлопочу о переводе. Приеду на днях. Целую».

Да и уехать теперь было бы, по меньшей мере, глупо. Счастье бывает один раз в жизни. Это он и сам знает. А Сидоревич и другие опытные игроки твердят ему в один голос, что прервать полосу счастья нельзя, необходимо использовать ее до конца и что бросить теперь игру — это значит ограбить самого себя. Правда, он выиграл уже много, но кто поручится, что это уже предел его богатства? Разве не бывали случаи выигрышей в десятки, даже в сотни тысяч? Чем он хуже какого-нибудь купца Сидоркина, выигравшего несколько каменных домов, или того мальчишки-студента, который в один месяц «сделал» более ста тысяч?

Из-за простой сентиментальности, из-за скуки по жене, имеет ли он право манкировать своей будущностью?

Все эти мысли и вопросы копошились в докторской голове в те редкие минуты, когда он бывал один и не спал.

Была и еще одна душевная царапинка: его отношение к Софье Львовне. Помнится, он еще недавно искренно недоумевал: как это можно, любя горячо одну женщину, быть в связи с другой? Оказалось, что можно, и он кругом, страшно виноват перед своей Лили. Единственное утешение, что она никогда не узнает об этом. Да и то сказать: взглянул ли бы он на какую-нибудь Софочку, если бы здесь была его жена, если бы не эти постоянные безумные кутежи, не этот вечный дурман в голове и от вина, и от неожиданного счастья? Вот и вчера, провожая ее после обеда, зашел он к ней на одну минуту и остался и не мог уже уйти от этой женщины, умной и живой, как десять бесенят, не мог уже оторваться от этой новой, неведомой еще, грешной и волнующей красоты…

Так бежала жизнь, пестрая и беззаботная, и ни единого облачка не было на горизонте.

В одиннадцатом часу вечера, свежий, великолепно выспавшийся Александр Викторович вошел в карточную и, улыбаясь, пожимал руки своих бесчисленных новых знакомых. Все пасынки Фортуны, все матерые клубмены и вылощенные до приторности «арапы» тянулись к нему, как к новому восходящему светилу, к новому калифу карточного царства.

Моментально составили стол и усадили Никитина визави мрачного нефтяника Бардымова, причем, на заранее, чуть ли не со вчерашнего вечера, абонированных «швалях», поместились два присяжных расчетчика, знаменитых необыкновенно наметанным глазом, проворством рук и вечно-безденежной придержкой в долю банкомета.

Никитин все еще непослушными, неумелыми руками перетасовал карты, вынул новенький, изящный и солидный бумажник, и игра началась.

И снова, как и вчера, медленно зеленело лицо Бардымова, самоуверенная улыбка играла на губах Сидоревича, а проворные цепкие пальцы расчетчика загребали и подхватывали все ставки и подвигали их к Никитину.

Пока готовили новую талию, ментор Сидоревич обежал вокруг стола и склонился к уху Никитина.

— Не довольно ли? — шепнул он. — Пришел Низовский. На прошлую талию он ничего не ставил, только смотрел, а теперь… Не люблю я этого волкодава.

— Ничего, — улыбнулся Никитин, — посмотрим, что поставят.

Отставной полковник Низовский, толстый, красный и лысый, отодвинул плечом стоявшего перед ним маленького арапчика Хавкина, протиснулся к столу и бросил в крут толстую пачку сторублевок.

— Сколько? — спросил расчетчик.

— Шесть тысяч, — ответил Низовский, отвернулся и стал раскуривать длинную черную сигару.

Глаза расчетчика, как две маленькие мышки, забегали по ставкам.

— Весь удар — восемь тысяч триста, — сказал он Никитину.

— А сколько в наметке?

— Около пяти.

Никитин на мгновение задумался. Его давно уже предупреждали относительно Низовского. Страшно богатый, с железным характером и выдержкой в игре, полковник «волкодав» считался самым опасным понтом, уже пустившим по миру десятки банкометов.

— Ну-с, — произнес Бардымов и с ехидной улыбочкой уставился на банкомета.

Никитин слегка вспыхнул и дал карту.