Чертов дом в Останкино

– Получишь, не сомневайся. Хорошо. Спать-то мне не хочется теперь. Вот давеча я говорил про то, что время не щадит людей – и ладно. Но печально, как оно не щадит те места, где мы жили, с которыми у нас так много связано в прошлом. Что уж говорить про Первопрестольную! Сначала чума семьдесят первого выкосила, почитай, половину города. Потом этот пожар в двенадцатом! А я еще помню ту Москву, которую ты даже и представить себе не можешь. Вам, столичным жителям, Москва всегда казалась большой деревней, что уж говорить про те времена. Тогда каменные здания стояли только внутри Бульварного кольца, а за ним – все больше деревянные. Нет, конечно, и там возвышались монастыри, церкви, дворцы, но они были как гиганты среди множества самых бедных халуп, сараев, амбаров, кухонь и бань. А уж грязища! Мостили только центральные улицы, да и то из рук вон плохо. Особенно возле казенных строений – едешь и за скамейку хватаешься, чтобы не вылететь вон из брички! Летом и зимой еще ничего – по сухому или по снегу на санках. А осенью, в дожди – так уж лучше пешочком, по дощатым тротуарам, где они, конечно, были. Идут, бредут несчастные прохожие, к стенам и заборам жмутся – а мимо телеги, экипажи да конные – грязь из-под копыт да колес, крик, ругань, мол, посторонись, зашибу! Окатят водой из лужи… А лужи были знатные. Была одна такая между Гавриковым переулком и Переведеновкой – легендарная. Никогда не высыхала! Местные ее озером называли. Говорили, там карпов хотели разводить, да Управа благочиния запретила. Ночью еще хуже было: фонари только в центральных частях, да и те – на конопляном масле. Они только себя и освещали. А как выедешь за бульвары – так темнота. Только каретными фонарями и спасались – как во тьме два глаза огненных загорались, значит, кто-то из вельмож домой катит из Собрания или маскарада. Но мы-то выехали еще засветло. Прокатились по Кузнецкому мосту через Неглинку – уже тогда Кузнецкий был усыпан модными лавками, как нищий вшами. Выкатили на Сретенку, в девятую часть – слева Рождественский монастырь, впереди – Сретенский, сзади Ивановский девичий, поодаль – Златоустовский мужской, в отдалении кресты Высокопетровского – прямо хоть тут в бричке помирай – сразу в рай – такая святость вроде бы должна вокруг разливаться! А глаза опустишь – так по панели нищие бредут в лохмотьях, снуют дворовые с деловым видом, разносчики на головах тяжеленные лотки тащат со всяким товаром – ничего, обычная жизнь! Редко заметишь девичью шляпку – все более платки да колпаки. А то проедут в возках артиллеристы – к своему полковому дому. И вот по обе стороны потянулись дощатые домики – лавки Сретенского рынка. Слева они лепились прямо к монастырской стене, а справа – к оградам редких каменных домов и к заборам почти деревенских домов. Тут уж больше стало капоров и платков – бабы с корзинами приценивались к товарам, народу было немного, потому что основная торговля – утренняя уже спала. А чуть левее над рынком, почти вровень с колокольней Сретенского монастыря выросла она, Сухарева башня, – шестиугольная, с часами. Потом мы выехали на пересечение Бульварного и Садового, и башня открылась вся – с продолговатым массивным основанием в три этажа с огромными арками на первом и чудовищного размера лестницей, накрытой дощатой крышей так, что зимой можно было бы катать по этому скату на санках, если, конечно, не боишься сверзиться с такой высоты на промерзлую землю. Стены этого сооружения были выкрашены в серо-синий цвет, а окна и колонны – в грязно-желтый. У входа стояла стайка юных гардемаринов, перед которыми прохаживался морской офицер, вероятно, их наставник, и что-то грозно внушал. Однако серьезный тон наставника совсем не вязался с маленькой собачкой, которая бегала за ним, бешено виляя хвостиком. Я приказал Афанасию объехать вокруг башни, мимо стены Аптекарского огорода. Когда наконец мы вернулись снова к Сретенскому монастырю, начало уже смеркаться. Я велел везти себя в Благородный клуб, потому как желудок мой с точностью хронографа уже сигналил о времени ужина.

– Все, – сказал Галер и сильно потер ладонями лицо. – Больше не могу. Завтра продолжим.

Крылов скривился:

– Времени мало. А может, я завтра помру.

– Может быть, – кивнул доктор. – Но я уже засыпаю от усталости.

– Дай мне бумагу и чернила! – приказал Крылов. – Я сам буду писать. А завтра приходи утром пораньше и продолжи с того места, где я остановлюсь.

– Вам тоже надо отдохнуть, – возразил Галер.

– Вздор. Скоро я буду отдыхать вечно, а пока надо доделать последнее мое дело. Подойди.

Галер с трудом придвинул стол к креслу Крылова, передал ему стопку бумаги, стакан с перьями и чернильницу. Литератор сунул руку под подушку и вытащил несколько банкнот.

– Держи.